Заговор генералов - [36]

Хабалов нервничал. Понимал, что в Ставке ждут донесения. Минул час, второй, третий… Генерал приказал отстучать на аппарате Юза: «Сегодня, 26 февраля, в городе все спокойно». Телеграмма едва успела уйти в Могилев, как с разных сторон Питера, из-за Невы, по мостам и по льду, двинулись в центр народные толпы.

Войска открыли стрельбу. Ударили пулеметы с чердаков и колоколен. Безоружные руки потянулись к оружию восстания — булыжникам мостовой. Росли баррикады. Защелкали револьверные выстрелы. Повеяло пятым годом.

Начались волнения и среди солдат запасных полков. Взбунтовалась, захватила оружие и примкнула к демонстрантам одна из рот лейб-гвардии Павловского полка. К вечеру роту удалось водворить в казарму и обезоружить. Но едва командир батальона вышел из усмиренной казармы, как был убит. Военный министр потребовал, чтобы состоялся полевой суд и виновные тотчас были расстреляны. Приказал всю роту до суда заточить в Петропавловскую крепость. Министру позвонил Родзянко:

— Советую разгонять толпы при помощи пожарных. Брандспойтами. Зимой, в мороз, это, знаете ли, отрезвляет.

Беляев тут же передал рекомендацию председателя Думы Хабалову.

— Пули подействуют лучше, — возразил генерал. — Обливание водой вызовет лишь раздражение толпы.

— Действуйте, как считаете нужным. Но помните: государь повелел, и срок уже истек.

Занималось позднее, ледяное утро двадцать седьмого февраля.

3

Двадцать второго февраля Николай II, дав последние указания председателю совета министров князю Голицыну, министру иностранных дел Покровскому и военному министру Беляеву, отбыл в Ставку, решив, что вернется в Царское Село в начале марта.

Через день Александра Федоровна отправила в Могилев письмо. В конце его, как бы между прочим, отметила: «Вчера были беспорядки на Васильевском острове и на Невском, потому что бедняки брали приступом булочные. Они вдребезги разнесли Филиппова, и против них вызвали казаков. Я надеюсь, что Кедринского (в эти дни она впервые услышала, но не запомнила точно фамилию Керенского) из Думы повесят за его ужасную речь — это необходимо (военный закон, военное время), и это будет примером. Все жаждут и умоляют, чтобы ты показал свою твердость». И в конце успокоительно: «Беспорядки хуже в 10 часов, в час — меньше, теперь это в руках Хабалова».

Николай, взирая из своего кабинета в губернаторском дворце на заднепровские дали, не испытывал ни малейшего беспокойства. Какие-то слободские фабричные появились на Невском? А на что его казаки и верные лейб-гвардейцы?.. Небось уже образумили. Настроению царя соответствовали донесения, поступившие от Беляева. В первом из них военный министр сообщил, что меры к прекращению беспорядков уже приняты, а во втором пообещал: к двадцать шестому покой будет полностью восстановлен.

Алике со своей стороны в очередном послании описывала: «Хулиганское движение, мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, просто для того, чтобы создать возбуждение, — и рабочие, которые мешают другим работать. Если бы погода была очень холодная, они все, вероятно, сидели бы по домам». И продолжала настаивать, долбя в одну точку: «Но это все пройдет и успокоится, если только Дума будет хорошо вести себя. Худших речей не печатают, но я думаю, что за антидинастические речи необходимо немедленно и очень строго наказывать, тем более, что теперь военное время».

Да, против Думы надо принимать меры. Вот и Алике. Еще минувшей осенью Николай по ее же совету приказал подготовить три варианта высочайшего указа, направленного против покорной, но все равно ненавистной ему Думы. Первым вариантом указа повелевал распустить ее и назначить новые выборы. В прежние времена он проделывал подобное — и с первой и со второй Думами, пока, казалось, не добился самого низкопоклонного состава «народных представителей». По второму варианту Думе надлежало заткнуть глотку до конца войны. По третьему — она распускалась временно, однако же на неопределенный срок. На всех трех листах указа царь проставил свою подпись. Эти листы хранились в сейфе у князя Голицына. Николай сказал председателю совета министров: «Держите у себя, а когда нужно будет, используйте». Какой из трех — на собственное усмотрение премьер-министра.

Письмо Алике было тревожней, чем донесения генералов. «Наш народ идиоты. Такие испорченные типы… У меня было чувство, когда ты уезжал, что дела пойдут плохо, — продолжала она. — Завтра будет еще хуже. Я не могу понять, почему не ввели карточной системы и почему не сделать все фабрики военными, тогда там не будет беспорядков. Рабочим прямо надо сказать, чтобы они не устраивали стачек, а если будут, то посылать их в наказание на фронт… Нужен только порядок, и не допускать их переходить мосты, как они это делают».

Но и она не хотела поверить в худшее: «Мне кажется, все будет хорошо. Солнце светит так ярко. Я чувствовала такое спокойствие и мир на Его дорогой могиле. Он умер, чтобы спасти нас». Уже все забыли, и Николай вздохнул с облегчением, а она — о нем и о нем… «Конечно, — заключала царица, — извозчики и вагоновожатые бастуют. Но они говорят, что это не похоже на 1905 г., потому что все обожают тебя и только хотят хлеба».