Заговор генералов - [22]

И два десятка лет назад, когда, юнцом, он впервые оказался за стеной Ковенской тюрьмы, и сейчас, умудренного жизненным опытом, он уверенно может сказать одно: он гораздо счастливее тех, кто на воле ведет бессмысленную жизнь. И если бы ему пришлось выбирать: тюрьма — или жизнь на свободе, лишенная высокого смысла, он избрал бы тюрьму, иначе и существовать не стоит. Он и выбрал. Тюрьмы, этапы, кандальные тракты. Чтобы в короткие перерывы между «сроками» и арестами отдавать всего себя делу.

Тогда, в юности, он легкомысленно считал, что тюрьма страшна лишь для слабых. Теперь он знает: страшна и для сильных — для тех, кому чуждо отчаяние.

Она тяжка неотвратимостью болезней. Еще в первой ссылке он заразился трахомой, и по сей день застарелая болезнь дает вспышки. Застудил легкие, и теперь мучает его хронический плеврит. Разве один он?.. Все здесь больны. Шквалами налетают эпидемии: тифы, чахотка, лихорадки. Все натужно кашляют. Лица зеленые, одутловатые. Еда — мороженая капуста, шлепок гороховой каши без масла. Многие арестанты и зимой выходят на прогулки в ботинках без подошв. «На передовой солдатам еще голодней и одеты хуже!» — отверг их претензии тюремный инспектор. Превосходно! Если на фронте того хуже.

И все же не этим страшна тюрьма. Страшна иным. Еще до ареста Зоси и особенно после случившегося с нею он понял: среди партийцев действуют провокаторы. Ибо при каждом провале выяснялось, что охранке известно гораздо больше, чем могла дать наружная слежка. В дни процесса, на котором слушалось дело Зоси и арестованных вместе с ней товарищей, всплыли факты, известные только узкому кругу работников-нелегалов. А нынешней весной, в «Таганке», когда перед судом ему предъявили следственные материалы, он снова убедился: они добыты провокатором. Вот что было самым страшным! Думать и убеждаться, что рядом с тобой, рядом с товарищами, отдающими общему делу свою свободу, свою жизнь, жизнь и здоровье самых близких и родных, — некто, считающийся безупречным, не раз глядевший тебе в лицо, предатель.

Еще в одиннадцатом году, после ареста Зоси, он настоял на создании при Главном правлении партии особой комиссии, некоего контрразведывательного органа для расследования каждого случая провала и возможной провокации. Но переправка делегатов на Всероссийскую общепартийную конференцию в Прагу, другие дела отвлекли. А потом — арест. Последний.

И вот теперь «Бутырки». И неотступная мысль: кто?.. Ничего, час близится… А тогда!..

Прервался серосуконный поток — что-то застопорилось на соседнем столе. Дзержинский снял затекшие ноги с педалей. Потянулся. Огляделся. За столами — арестанты в серых и полосатых робах. Кто — политические, уголовники?.. Надо прощупать. На пересылках, на поселении ему всегда удавалось сплотить хоть несколько человек — даже уголовников, если только не были они отпетыми бандитами или «ворами в законе», — и передавать им по крупицам те знания, какие накопил, приобщить к тем убеждениям, коими был жив. Даже в Орловском каторжном централе, когда сидел в общей камере, он сбил два кружка самообразования.

Если и «политики», то кто: эсдеки, эсеры, анархисты?.. Коль эсдеки, то какие: «беки» или «меки»? Железная метла охранки сметала подпольщиков в общую кучу. Но здесь «политики» зачастую были так непримиримы и нетерпимы один к другому, что со стороны могло показаться — они говорят на разных языках. Так было до войны. Ныне же все усугубилось. Эсеры и меньшевики в наиглавнейшем вопросе — отношении к европейской бойне — заняли единую с царем позицию: «Война до победного конца!» Несмотря на их хитроумные растолкования, суть предельно ясна: ура-патриотизм и великодержавный шовинизм. Тут уж не отмоешься. Чего вздумалось Николашке гонять по острогам столь благоверных не на словах, а на деле?..

Юзефу[5] всегда были близки по духу российские большевики — именно те, кто в самые крутые послереволюционные годы не впадал ни в отзовизм, ни в примиренчество, ни в богостроительство, а твердо, или, как тогда говорили, «твердокаменно» шел с Лениным. Юзеф так и заявил: «У меня большевистское сердце». В одиннадцатом, летом, в Париже, он встречался с Владимиром Ильичем, вместе обсуждали идею совещания членов Центрального Комитета РСДРП и разослали на совещание приглашения. Рядом с подписью Ленина стояла и его, Юзефа, подпись. На том парижском июньском совещании он полностью поддержал план Ленина по воссозданию партии и выступил вместе с ним против меньшевиков-ликвидаторов, пытавшихся превратить нелегальную РСДРП в подобие высочайше дозволенной «оппозиции его величества». У ликвидаторов была газета «Голос социал-демократа», и оппортунисты именовались в партийных кругах голосовцами. Во время одного из заседаний Владимир Ильич записал произнесенную Дзержинским фразу. Передал листок: «Это необходимо сделать! восклицание Юзефа на вопрос, необходимо ли исключить голосовцев из партии. 11.VI.11». Сверху озаглавил: «Договор Ленина с Юзефом». И подписал: «Ленин». Дзержинский тоже вывел: «Юзеф», скрепив тем сей договор навечно. Добавил только: «Но как?»

Тогда они и решили, что нужно созвать Пленум Центрального Комитета и начать подготовку Всероссийской общепартийной конференции.