Заглохший пруд - [5]

— Неужели ты сам это сделал, мой маленький Клаус?

— Не совсем, матушка. Мне немного помогал гном.

Госпожа Дамменхербст отдернула руку от шеста с такой скоростью, как если бы дерево вдруг покрылось каплями яда.

— Гном? Какой гном? Что ты опять придумал о гномах?

— Я ничего не придумал, матушка. Гнома зовут Фердинанд, и это он приходит помогать к нам по ночам. Он добрый, и не виноват, что Цезарь на него бросается. Цезарь, наверное, принимает его за кошку или белку. Люди обидели гномов, поэтому гномы скрывались от них долгое время…

И тут же Клаус поведал своей матушке то, что услышал от Фердинанда на берегу пруда.

Лицо у госпожи Дамменхербст стало, как у маленькой заблудившейся девочки, а брови то сходились, то расходились, накладывая на лоб прямые морщинки. Наконец она неуверенно вымолвила:

— Я не знаю. Я не помню древних времен, и, возможно, то, что рассказал тебе гном — правда. Но я запомнила из детства другую правду, и она — о том, как опасно людям иметь дело с гномами.

Рассказ госпожи Дамменхербст. Стеклянная бутылка

Мне-то на моем веку не доводилось встречаться с гномами — Боже упаси! Я прогоню маленькую тварь метлой, если увижу. Но вот от дедушки я слышала то, что он слышал от своего прадедушки, а уж то самое приключилось с собственным его приятелем, когда в молодости прадедушка был рудокопом в горах Гарца. Этот его приятель, тоже рудокоп, по имени Франц, происходил вроде бы из горожан, а почему пришлось ему заняться тяжелым горным делом, прадедушка вроде бы как не пояснял. Только известно доподлинно, что у Франца была жена, Трина, тощая, как вот эта подпорка, и со слабой грудью, и куча ребятишек мал мала меньше, и чтобы прокормить их всех, он гнул спину, углубляясь во внутренность гор угрюмого Гарца.

А Трина, его ожидая, смотрела в окно, и хоть солнце стояло в полуденном зените, торопила закат, потому что после заката прекращалась работа в горе, и Франц возвращался домой. И хоть иногда он поколачивал ее, вспоминая прежнюю городскую жизнь, но все же был ей добрым мужем и хорошим отцом ее детей.

И вот однажды он пришел домой, и сбросил на пороге свое повседневное тряпье, которое надевал, когда отправлялся работать, и громко крикнул:

— Эй, Трина, тащи мне надеть чего покрасивее! Скоро мы перестанем мыкать горе!

Но лицо его и голос не были при этом веселы.

Трина принесла воды с губкой, и, обтерев мужа, обрядила его в праздничную одежду, и поставила на стол хлеб и кашу, и только после этого спросила:

— Почему ты говоришь о том, что скоро мы избудем горе, а сам невесел?

— Сейчас, погоди. Хочешь узнать сначала радостную весть или недобрую?

— Сначала радость — она так редка в нашей жизни.

— Так знай: сегодня я наткнулся на золотую жилу.

Трина ахнула, а муж продолжал сидеть туча тучей.

— Но, конечно, все отберет хозяин?

— Хозяину я доложил. Он поразился, что я встретил золото там, где оно не предполагалось, допустил, что, должно быть, во мне сидит особый дар, и поручил мне разработать эту жилу, посулив изрядную долю от прибыли.

— Но ведь это хорошо!

— Как нельзя лучше, — простонал Франц, уронив голову на грудь.

— Да что с тобой, наконец!

— Если ты выслушаешь…

— Да я давно уж слушаю. Признайся! Ведь я твоя жена, и ты должен доверять мне больше, чем собственной подушке.

— Сегодня со мной случилось дважды необычайное. Первое — я нашел золото среди тех пород, где оно не водится. Второе — повстречал гнома.

— Что?

— Пониже того участка штольни, где блеснуло мне золото, на стене пустая порода образовала замысловатый узор наподобие мерзкой сморщенной рожицы. И, как только я ударил кайлом по стене, рожица ожила, задвигалась, и ее обладатель живенько выскочил и стал передо мной на коротких отвратительных ножках. Он был одет, как рудокоп, только его короткий плащ с капюшоном сшит был не из ткани, а отлит из мягкого железа и светился ярче масляного фонаря.

«Уходи отсюда, человек! — потребовал он. — Ты случайно наткнулся на ход, ведущий в сокровищницу короля гномов. Неисчислимые бедствия суждены тому из наземных, кто вступит в ее пределы!»

И при этом размахивал крошечным молоточком… Видит Бог, Трина, я не испугался его молоточка — он не мог бы им причинить серьезного вреда взрослому мужчине моего роста; но было в его мелкости и быстрых движениях что-то столь гадкое, что я шарахнулся, как от змеи. Скорее от неожиданности, чем с целью убить его, я занес над его головой кайло — он впрыгнул обратно в стену и пропал.

— О чем здесь печалиться, муженек! — фыркнула Трина. — Ты же сам сказал, что это создание мало и ничтожно — разве оно способно исполнить свои угрозы?

— Да, легко тебе болтать! Если бы ты только видела его сморщенную, точно пустой кошель, физиономию, широкий глумливый рот и крохотные глазки…

Трина обвела взглядом внутренность дома, где не хватало даже того, что повседневно необходимо, а из предметов, которые не приносят пользы, но украшают жизнь, не было совсем ничего, спавших под одним драным одеялом худых и бледненьких детей, и застонала:

— Я вижу! Вижу, что если ты откажешься от работы, нам придется идти по миру!

— Не надрывай мне сердце, Трина! Разве я отказался? Завтра на рассвете я пойду в штольню и буду разрабатывать жилу, насколько ее достанет. Но не проси, чтобы при этом я был весел. Потому что на душе у меня неспокойно.