Загадочность человеческого существа - [5]

Если сопоставить эти три воззрения, то на первый взгляд покажется, что материалистическое воззрение просто и ясно, пантеистическое – менее просто и довольно темно, мистическое же – совершенно немыслимо и вполне темно, Но это – только на первый взгляд; на самом же деле – совсем наоборот. Бесспорно, материализм прозрачен, но он мелководен, почему и открещивается от всякой метафизики. Пантеизм гораздо глубже, но он страдает тем недостатком, что ни за что не может быть доказан фактами, обречен на постоянное пребывание в мире абстракций. Что же касается мистического воззрения, то, по-видимому, темное, оно на самом деле ясно и в то же время глубоко; кроме того, так как оно доказуемо опытными явлениями, то оно, если бы не имело места умышленное замалчивание этих явлений, давно стяжало бы себе право гражданства.

Обратимся же к этим явлениям. Но прежде чем сделаем это, считаем необходимым прибегнуть к сравнению, имеющему целью поставить читателя на мистическую точку зрения и доказать ему, что слабость нашего самосознания может явиться в результате его ослабления. Хотя это сравнение и не уяснит самого процесса, однако оно во всяком случае докажет психологическую его возможность.

Вообразим себе следующее. На корабле, плывущем в открытом море, загипнотизирован матрос, причем ему сделано внушение: проспать до вечера, a затем, проснувшись, ничего не помнить о прошлом. До наступления определенного внушением времени пробуждения этого матроса он высажен на ближайший остров, после чего корабль, на котором он находился, ушел опять в море на всех парусах.

По пробуждении своем такой матрос вполне уподобился бы новорожденному; разница между ними состояла бы только в том, что матрос вступил бы в свой мир существом зрелым и разумным, что он начал бы свое существование мужчиной. Но он напрасно ломал бы себе голову над решением вопросов, кто он и как он очутился в этом совершенно чуждом ему мире. Не имея никакого воспоминания о своем прошлом, он был бы до такой степени удивлен, даже испуган самим собой и местом своего пробуждения, что легко сделался бы философом.

Как пристально он ни смотрит вдаль, перед ним расстилается все одна и та же, дотоле, как кажется ему, еще никогда им невиданная картина, океан. Он оборачивается назад, смотрит на остров, стараясь ориентироваться; но и здесь все кажется ему чуждым; он не помнит, чтобы когда-либо видел что-нибудь подобное: растения, животные, горы на острове, плывущие над ним облака, – все кажется ему новым. Наконец, он видит себе подобных, он спешит к ним за разъяснениями; но оказывается, что все они находятся точно в таком же, как и он, положении: они не знают ни того, кто они, ни того, откуда они явились.

Тщетно общество существ, очутившихся в таком курьезном положении, ломало бы себе голову над решением вопроса о том, что такое они сами и их остров; все их глубокомыслие и все взаимные их расспросы не в состоянии были бы разогнать мрак, окутывающий роковую тайну их на нем появления. С глубоким благоговением и крайним удивлением созерцали бы они, как никогда дотоле ими невиданную, картину заката солнца, перебрасывающего через океан волнующийся золотистый мост, и безгранично было бы снова их удивление, когда бы они увидели затем, как на уходящем во мрак небосклоне зажигаются тысячи звезд.

Конечно, с течением времени телесные потребности отвлекли бы их от их вопросов; заботы об удовлетворении голода, жажды, об отдыхе и крове положили бы конец их философствованию и вместе с тем положили бы на этом острове начало удивительнейшей, какую только можно представить себе, робинзонаде: ведь Робинзон принес с собой на свой остров культуру, наши же островитяне явились бы на свой остров без всякого умственного развития, без всякого опыта.

Нет надобности продолжать нам дальше рисовать нашу картину и останавливаться на вопросе о том, может ли гипнотическая эвакуация головного мозга (экспериментом доказано, что может) достигнуть такой степени, при которой пробуждение человека от гипнотического сна уподобилось бы вполне его рождению. К тому же я рисовал представленную мной здесь картину отчасти с действительности: остров, о котором была речь, есть Земля; омывающий его океан – мировое пространство; повстречавшиеся друг с другом на острове существа – люди; переживаемая ими томительно-долгая робинзонада – история человеческой культуры.

Ведь если вдуматься хорошенько в положение наше здесь, на Земле, то придется согласиться с тем, что оно во всех своих пунктах сходствует с изображенным нами положением обитателей острова, за исключением только того, что мы пробуждаемся от сна, предшествовавшего нашей земной жизни, не как искушенные опытом и обладающие развитым самосознанием существа, a как лишенные самосознания и беспомощные создания. Так как в этом состоит единственная разница, то от этого же зависит и единственная разница между нашим отношением к вышесказанным вопросам и отношением к ним наших островитян. Последние пробуждаются глубокомысленными философами, так как философ есть тот, для кого представляют загадку его собственное существование и существование мира. Мы же в течение детства привыкаем к созерцанию вещей и своего собственного существа до такой степени, что они, вместо того, чтобы вызывать в нас удивление, кажутся нам вполне понятными. Когда наше сознание достигло своей степени зрелости, оно сделалось, благодаря притупляющей силе привычки, неспособным к удивлению, и мы ушли с головой в практические наши дела. Правда, по временам наиболее вдумчивые люди сознают загадочность своего на земле положения; обе загадки – и человек и мир – объявляются богословами и философами достойными размышления предметами, предметами первейшей для человеческой мысли важности; но их усилия вызвать нас на размышление никогда не оказывали глубокого и продолжительного на нас влияния уже потому, что в решении вышесказанных задач никогда не существовало согласия между ними самими.