Загадки малорусской истории. От Богдана Хмельницкого до Петра Порошенко - [45]

Суд открылся трехчасовым чтением обвинительного заключения. В ходе процесса прокурор неоднократно пытался пугать присяжных «русской угрозой». «Политический российский панславизм все сильнее стучит в ворота и границы нашей монархии», – патетически восклицал он и требовал смертной казни для «изменников».

Однако сразу же стало ясно, что все обвинения сфабрикованы. В качестве «доказательств» «государственной измены» фигурировали: посылка приветственной телеграммы устроителям Пушкинских торжеств в Москве, публикация в газете портрета русского писателя Ивана Тургенева, употребление в печати языка, близкого к русскому литературному. Ольгу Грабарь (единственную женщину среди подсудимых) обвинили в том, что она слала в Россию слишком много писем. Ничего крамольного в тех письмах следствие не обнаружило, но посчитало «преступным» уже сам факт частой переписки. Между тем ничего удивительного тут не было – в России к тому времени жили дети, муж и брат Ольги, эмигрировавшие из Австро-Венгрии.

Ничего «изменнического» не нашли и в захваченных при обыске бумагах Аполлона Ничая. Однако прокурор заявил, что это и есть «доказательство»: дескать, Ничай «в своих русофильских агитациях действует так искусно, что его трудно поймать». Аналогичным образом отсутствие доказательств было объявлено «уликой» против Исидора Трембицкого. И т. д.

Даже некоторые австрийские судебные чиновники возмущались столь наглым фарсом, а в зале заседаний неуклюжие попытки прокурора слепить обвинение из ничего публика неоднократно встречала смехом.

Полтора месяца длились судебные заседания. На практике процесс превратился в демонстрацию позора австрийской юстиции. «Судебное следствие не могло привести или подтвердить ни одного факта, похожего на измену государству, не могло выяснить ничего, кроме произвола властей, систематического нарушения ими тайны писем и бессовестной конфискации их на почте, кроме возмутительного политического гнета, какому подвержено русское население Галиции, – писал Василий Модестов. – Никто в Западной Европе до этого процесса не поверил бы, что в Галиции до сих пор считается политическим преступлением употребление местными русскими газетами оборотов речи, свойственных общему литературному русскому языку, что за употреблением такого рода оборотов следит полиция, и донесения ее, к этому вопросу относящиеся, принимаются к сведению прокуратурой и рассматриваются на суде, как бы нечто действительно преступное в политическом смысле».

«Литературный русский язык должен быть один, – давал на суде пояснения по языковому вопросу редактор львовской газеты «Слово» Венедикт Площанский. – Что Русь делится на части, еще ничего не значит, – она всегда составляет одну целость, как Великая и Малая Польша составляют одну Польшу с одним литературным языком… Что господин прокурор видит преступление в моем утверждении, что есть один русский (книжный) язык, то удивительно, ибо то же самое видим и у поляков: есть великополяне, малополяне, мазуры и прочие, но все пользуются одним польским языком».

«Наши законы обеспечивают нам полную свободу совести и вероисповедания, и никто не имеет права наряжать следствие по тому поводу, что отдельные личности или целые общины переходят в лоно другой церкви, – говорил, в свою очередь, другой подсудимый – Адольф Добрянский. – Религия у нас дело совести, и никто не может вмешиваться в такие дела. Если б я даже советовал гниличским крестьянам принять православие, то в этом не было бы ничего противозаконного, так как само действие вполне законно».

Представитель защиты, адвокат Дулемба, подводя итог судебного разбирательства, признался, что как поляк не любит Россию и не разделяет политических взглядов подсудимых. «Но тут уже не о борьбе с их взглядами идет речь, – подчеркнул он. – …Главным основанием, на которое опирается все обвинение, является симпатия, которую подсудимые питают к соседнему народу российскому… Этот главный упрек, из которого делает дальнейшие выводы прокурор, не может содержать в себе ничего предосудительного, поскольку прокурор даже не утверждает, что подсудимые предприняли на почве этой симпатии какие-либо действия, которыми совместно с российским народом должны были угрожать существованию Австрийского государства или привести к отрыву от него Галиции. Не является тайной, что значительная часть немецкого населения симпатизирует соседнему народу немецкому, на основании чего ведь нельзя предъявить обвинения, тем более что симпатия и антипатия – это понятия, которыми каждый руководствуется».

Несостоятельность обвинений в государственной измене была настолько очевидна, что в условиях гласного процесса даже явно предвзятое австрийское правосудие не могло поддержать требований прокурора. По данному пункту присяжные оправдали всех подсудимых. Чтобы избежать полного конфуза власти, суд признал Иоанна Наумовича, Венедикта Площанского, Ивана Шпундера и Алексея Залуского виновными «в нарушении общественного спокойствия». Наумовича приговорили к восьми месяцам лишения свободы, Площанского к пяти месяцам, Шпундера и Залуского к трем.