Загадка да Винчи, или В начале было тело - [17]

Я попросил его прочитать мне какое-нибудь стихотворение, но он покраснел и признался, что пока ни одного не написал.

А.: Ни строчки?

С.: Муза явно не была к нему благосклонна.

Я показал ему законченный рисунок. Он был немного разочарован и не стал скрывать этого.

А.: Он бы предпочел, чтобы на рисунке вместо ложки у него в руке было перо.

Тут вмешался Франсуа. Мой дорогой Фирмино, если удача будет нам сопутствовать в Невере и, главное, если мое состояние улучшится, я клянусь тебе, что твоим высоким и благородным устремлениям будет воздано с лихвой — я сделаю из тебя настоящего поэта.

А.: Точно так же, я уверен, что вы, маэстро, сделаете из меня настоящего художника. Если я прославлюсь, то моя слава будет возрастать вместе с вашей, потому что я каждому буду говорить, кому я посвящаю свои работы.

Да-да, ты только научись писать головы. А ты открой немного это окно. Почему вы заставляете меня задыхаться? Нет-нет, закрой, разве ты не видишь, что вода льется внутрь?

В.: Но что эти двое собирались делать в Невере?

Франсуа рассчитывал преподавать, он хотел стать профессором академии, созданной по воле Карла Болонского с целью затмить Париж и Сорбонну. Но вряд ли другие профессора отнеслись к нему как к коллеге, как к равному. Ему нужно было раздобыть нарядный костюм. А титулы, как он говорил, у него были. Он выиграл какое-то поэтическое состязание, на котором поэты соревнуются в сочинении стихов на заданную тему.

Моя жизнь всегда была жизнью грешника, который никогда не ходил к исповеди и чья нога не ступала на путь добродетели. А в Сорбонне всем заправляют теологи. Я слышал, что у вас в Болонье это не так. Там студенты сами выбирают себе преподавателей, как мне говорили.

А.: Если б везде завести этот обычай!

Так почему бы вам и вправду не отправиться в Италию? — сказал я им. Вам она покажется прекрасной землей обетованной, где никто не станет спрашивать вас о прошлом, за исключением меня, чье любопытство на этот счет жаждет быть удовлетворенным прямо сейчас.

Франсуа помотал головой: хотел бы я быть таким же молодым, как ты, и, подобно тебе, не ошущать корней.

В.: Учитель, разве вам действительно никогда не хотелось возвратиться во Флоренцию?

У меня инстинкты животного, — сказал Франсуа. — Я слишком связан с этими проклятыми краями. Если настанет Судный день, я вместе с ними провалюсь в преисподнюю. Я, как окоченевший и голодный волк, хожу вокруг Парижа, как вокруг вонючего хлева, хотя знаю, что буду пойман и избит палками.

Казалось, ему нравится описывать все противоречия положения порядочного человека, полностью утратившего свою репутацию и вот так опустившегося, вызывающего жалость. Выставляя напоказ свои недостатки, он в то же время гордо заявлял всему миру о своем поэтическом даре.

Леонардо, ты все обо мне узнаешь, ты все прочтешь, как будто я — открытая книга.

С.: На мой взгляд, в конце всей этой потрясающей истории все-таки выяснится, что он настоящий дьявол.

Ты должен все узнать, — сказал он, — даже если это покажется тебе отталкивающим, даже если тебе захочется снова привалить тяжелым камнем кишащих червей, которых ты увидишь.

Франсуа был поэтом и вором, поэтом и убийцей. Вам приходилось встречать таких? В конце концов его приговорили к повешению.

Вот что я тебе скажу, — начал он, — тебе, который придерживается лицемерных правил морали, в тюрьме я гладил себе рукой шею и чувствовал, что, не ровен час, ее стянут веревкой, и представлял себя на виселице с вывалившимся языком, как у Кэйо, который теперь, должно быть, поджаривается в аду. В итоге милость, корыстная милость заменила мне смерть на изгнание, и вот уже семь лет мне по ночам снится Париж.

Слушая этот рассказ, я рисовал Франсуа, лицо, — своим серебряным пером, а его пальцы, запачканные вином, — углем. Я почувствовал, как фальшивит мой голос, когда сказал ему, что его поэтический дар — великое счастье, потому что он умеет воссоздавать жизнь и природу, смягчать и утешать души. Разве не так? Если я правильно понимаю, для чего пишут стихи… Потому что, если я ошибаюсь, в этом занятии нет никакого смысла, только это может являться призванием поэта, хотя мне достаточно смотреть на вас, сказал я, в общем, мне достаточно того, что вы любите красоту и истину, а остальное…

Тут он перебил меня, заметив, что все остальное и есть жизнь, которая может дать человеку красоту истины или уродливую правду, что есть одно и то же.

Только посредственность избавлена от пороков, — заявил я.

Но у моих слов был звук расколовшейся глиняной посуды, от смущения я схватился за бурдюк с вином и отпил из него, хотя терпеть не могу вино, особенно французское. Я улыбался, как последний тупица, и не мог остановить поток вопросов, которые мне давно хотелось задать.

Откуда эта кровь на животе? Что с вами произошло? Кто-то ранил вас?

Франсуа приложил худой палец к губам, которые раздвинулись в саркастической улыбке: Тише, лучше не беспокоить Юпитера и Венеру, которые верховодят моим брюхом, они вроде бы унялись, — может быть, занялись любовью. Венера отвлекла громовержца и тем самым на какое-то время остановила кровь и заговорила боль.