Наконец, мы выехали на свет Божий. Панна Ванда была совершенно спокойна. Венка тоже. Венка была еще без шляпки, а на панне Ванде был берет со спущенной вуалеткой. Как же?..
Но вуалетку легко поднять и отпустить, потому что несомненно было одно: веночка, при всей своей пикантности, не могла поцеловать меня как есть — ни с того ни с сего.
Но это спокойствие! Ай да панна Ванда!
Замелькали белые дома Фиуме, и вот мы на вокзале. Я позвал носильщиков.
Тогда панна Ванда, глядя мне прямо в глаза и улыбаясь, сказала:
— Так как вы только завтра уезжаете, то я буду очень рада видеть вас у себя, и тетка — мама Джаннино — тоже, потому что она варшавянка. Corsia Deak, номер такой-то.
Я отвечал с очень большим ударением:
— Непременно!
Веночку я проводил до самого HСtel de la Ville, где она остановилась. По дороге я окончательно отбросил вздорную мысль, что это была она. Приходилось бы приписать ей слишком уж большой артистический талант — столько естественной невинности было в ее обращении со мной.
Я оставил ее в HСtel de la Ville, а сам пошел на поиски какого-нибудь скромного albergo [3], потому что о моих ресурсах вы уже знаете.
Мы приехали в Фиуме в девять часов утра. В половине третьего я звонил у дверей мамы Джаннино. Вы поймете, что за этот промежуток времени я успел окончательно и погубительно влюбиться.
Я сидел у них один час и упросил панну Ванду поехать со мною в Аббацию.
Пароходик отходил в четыре часа, а последний из Аббации в шесть. Пока она одевалась, я сбегал в свой albergo за биноклем.
Я чувствовал, что сейчас сделаю глупость, — но не мог устоять. Я вошел в первую встречную меняльную лавку и обменял свои 50 лир на гульдены.
Но день был такой славный, солнечный, Ванда такая хорошенькая и весь городок со своими стройными домами венского стиля и голубым морем был так приветлив, что я махнул рукой на политическую экономию и перестал думать о Венеции и о двух неделях, которые я должен буду там провести. Что мне «завтра» — да здравствует «сегодня»!
Я купил два свертка засахаренного миндаля; мы сидели на палубе первого класса и любовались пароходиком «Volosca»: Он был такой беленький, такой умытый — видно было, что он принадлежал немецкой компании. О чем мы говорили, в точности не помню, но могу вас уверить, что у панны Ванды был большой артистический талант.
Скоро показалась Аббация.
Это такой дивный уголок, что описывать его было бы кощунством. В конце ноября там было море, настоящее море темной зелени платанов и пальм и других деревьев — я не знаю ботаники, — и из этого моря пятнами выделялись, по всему склону горы, белые-белые виллы. Чудо! Чудо! Это было бы совершенством, коллега, если бы не надписи на немецком языке. Впрочем, неизбежное неизбежно.
Моя задача вполне определилась для меня: нужно было заставить панну Ванду сознаться, а потом последовать моему принципу, который гласит, что грешно пренебрегать маленькими мимолетными amoretti [4].
И… Господи! Поверите, коллега, я еще и теперь злюсь при мысли, что я даром потерял время.
Она хорошо знала Аббацию. Она провела меня по всем главным «улицам», а к концу, в виде десерта, приберегла парк при лечебнице — прелесть, подобно которой я никогда не видал, — но за весь этот час мне не удалось ни разу навести разговор на путь истинный. Это была полька, которая выскальзывала как змея.
Когда мы забрели в глубину аллей парка, я предложил ей присесть, и она согласилась. Дорожка была узенькая-узенькая, вся закрытая густой зеленью и сверху, и с боков; кроме того, уже смеркалось. Среди зелени были разбросаны большие белые камни; в сумраке они казались статуями, так что мне стало чудиться, будто мы перенесены в какой-то античный мир. Было так красиво, что я боялся шевельнуться. Панна Ванда тоже говорила почти шепотом.
Я сказал:
— Тьма…
Она сказала:
— Дда… Как в том туннеле.
Я потерял терпение и заговорил:
— Слушайте, синьорина. Я наконец должен у вас спросить прямо: зачем вы это сделали?
— Что?
— Да не хитрите, забудьте хоть на минуту, что вы дама, говорите — зачем?
Она хотела отвечать, но в эту минуту раздался звонок пароходика на пристани. Она вскочила и закричала:
— «Volosca»! Бежим, мы еще поспеем!
Я ухватил ее за руку и сказал:
— Не пущу.
— Что вы? Ведь это последний — уже шесть часов!
Но при всем том она не отнимала руки, и я совершенно терял голову. Я взмолился:
— Синьорина, панна Ванда, милая, останемся еще на часок. Погода тихая, я возьму обратно ялик.
— Но ведь это бешеные деньги, что вы?!
Я махнул рукой. Венеция? Две недели? Ге! Да здравствует «сегодня»!
— Панна Ванда, милая, добрая…
— Но… — она замялась. — Ей-богу, я проголодалась, невозможно…
Я ответил:
— Мы закусим здесь. Венеция? А ну ее!
Панна Ванда осталась, и ее рука осталась в моей. Послышался снова звонок и свист. «Volosca» ушла.
Тогда панна Ванда сказала:
— Пустите мою руку. И… пройдемся, — видите, как темно. Как это нехорошо, что я согласилась!
Мы уже шли медленно-медленно по бесконечным аллейкам. Я сделал последнюю вылазку.
— Синьорина, теперь отвечайте! Зачем вы это сделали тогда?
— Но что и когда?
Я никогда не слышал более искреннего удивления в тоне голоса.
