— А тогда, в туннеле?
— В туннеле?!
Она вся выпрямилась и точно задрожала, и, представьте, в ее голосе мне послышались слезы, честное слово, когда она сказала:
— Клянусь вам, что я не знаю, на что вы позволяете себе намекать. Но вы злоупотребляете тем, что я неосторожно осталась с вами здесь.
Понимаете?! Проклятие! Это была веночка! Мои гульдены, мои гульдены — и Венеция!
Делать было нечего. Я кое-как извинился. Потом мы закусили — отступать было поздно: три гульдена долой. Потом мы погуляли — я делал любезную bonne mine au mauvais jeu(Хорошая мина при плохой игре) — и пошли на маленькую каменную пристань. Море было великолепно, но яличник потребовал шесть гульденов — и то не сразу согласился.
Мимо!
На другой день я не пошел к панне Ванде и только перед отъездом на пароходе «Daniel Ernö», уходившем в Венецию, забежал из вежливости прощаться.
Мать Джаннино сказала:
— Джаннино не гулял сегодня, Ванда. Пойди с ним проводить пана, eh?
Панна Ванда взяла за руку Джаннино, и мы пошли в порто-франко. Джаннино был очень весел, но я ни разу не улыбнулся и был сух, как пробка.
Но когда я уже стоял на борту, когда мы уже тронулись, мне пришлось бросить свое самообладание, потому что Джаннино, хохоча во все горло, закричал с берега:
— Signore, а почему у вас такие жесткие усы?
Понимаете?!
1900
