Зачем России Европа? - [26]

Выходит, открывается ларчик просто: «современные патриоты», как и их предшственники времен триады, готовы быть рабами в своем отечестве лишь бы отделиться от греховного западного мира. Они отказываются, говоря словами самого откровенного из их апостолов Александра Дугина, жить «в мире апостасии, в мире отступничества, в мире наступающего антихриста». Удивительно ли, что для слишком многих просвещенных людей в послепетровской России XIX века выглядело это немыслимым анахронизмом, гибелью просвещения, антипетровским переворотом в национальной мысли? X

Вот свидетельство цензора и академика Александра Никитенко: «Видно по всему, что дело Петра Великого имеет и теперь врагов не меньше,чем во времена стрелецких бунтов. Только прежде они не смели выползать из своих темных нор. Теперь же все подземные болотные гады выползли из своих нор, услышав, что просвещение застывает, цепенеет, разлагается». Не менее резок был знаменитый историк Сергей Соловьев: «Начиная с Петра и до Николая просвещение всегда было целью правительства. По воцарении Николая просвещение перестало быть заслугою, стало преступлением в глазах правительства».

Еще резче, еще пронзительней звучали голоса тех, кто прозрел только после позорной капитуляции в Крымской войне, до которой довел Россию Николай со своей Официальной Народностью. Эти, раскаявшиеся, только что голову пеплом не посыпали. Вот приговор Тютчева: «В конце концов было бы даже неестественно, чтобы тридцатилетний режим глупости, развращенности и злоупотреблений мог привести к успехам и славе. И добавлял в стихах, адресованных царю,человеку, по его словам, «чудовищной тупости»: Не богу ты служил и не России/ Служил лишь суете своей/ И все дела твои, и добрые и злые/ Все было ложь в тебе, все призраки пустые/ Ты был не царь,а лицедей» . Пророчески звучала эпитафия николаевской России в устах Михаила Погодина, знаменитого тогда историка и публициста, с которым мы не раз еще встретимся: «Невежды славят ее тишину, но это тишина кладбища, гниющего и смердящего физически и нравственно. Рабы славят ее порядок, но такой порядок приведет ее не к счастью, не к славе, а в пропасть».

Я нарочно процитировал современников Официальной Народности самых, разных, порою противоположных убеждений. И среди них, как видит читатель, нет ни одного из тогдашних прославленных диссидентов –ни Белинского, ни Герцена, ни Чаадаева, ни Бакунина (хотя им тоже, понятно, было что сказать о своем времени). Объединяет их всех – умеренного консерватора Никитенко, умеренного либерала Соловьева, певца империи Тютчева и родоначальника русского панславизма Погодина – лишь одно: сознание невыносимости в XIX веке московитского режима и московитской идеологии. Не могла после Петра Россия вернуться во времена стрелецких бунтов и «языческого особнячества». И дружный их вопль не оставлял сомнений, что едва закончится век Николая, неминуемо ожидает Россию

ОЧЕРЕДНОЕ ПЕРЕПУТЬЕ

Коротко говоря, то, что со смертью Николая триада должна была уступить место «идеи-гегемона» какой-то другой идеологии, было понятно многим. Неочевидно было другое: почему должно сменить ее в этой роли именно славянофильство, т.е. другая ипостась Русской идеи, главный постулат которой, как мы помним, так же противоречил Екатерининскому проекту российского будущего («Россия есть держава европейская»), как и постулат триады.

Слов нет, славянофилы были несопоставимо культурнее и рафинириваннее идеологов триады. Они цитировали наизусть Шеллинга и многое заимствовали у немецких романтиков-тевтонофилов. Опыт николаевского режима и национальное унижение, к которому привел он страну в Крымской войне, быстро излечил их от былых московитских фантазий. Но и карамзинскую школу они не забыли: за самодержавие стояли беззаветно. Как и во времена Надеждина, знаменовало оно для них «отличительный самобытный характер» отечества.

С другой стороны, однако, возмужала со времен декабристов и либеральная Россия. Тем более, что при наступившей по воцарении Александра II гласности не было больше нужды ни в тайных обществах, ни в военных пронунциаменто. «Конституция» -- кодовое слово декабристской программы воссоединения с Европой – была у всех на устах. Кошмарное тридцатилетие, только что пережитое страной, и «позорный мир» 1856 года толковались как прямое следствие самодержавия. Аргумент Уварова, что «вопрос о крепостном праве тесно связан с вопросом о самодержавии» был повернут против ретроградов: отмена крепостного права требовала отказа от самодержавия («от всякого вида рабства», как формулировал это Алексей Унковский, предводитель тверского дворянства и лидер тогдашних либералов). Повторяли некрасовские строки: «Довольно ликовать – шепнула Муза мне/ Пора идти вперед./ Народ освобожден, но счастлив ли народ?».

Вот в отношении к этому самому поголовно неграмотному «народу» и состояла разделительная черта, порвавшая последнюю нить, что еще связывала эти два течения мысли, конкурировавшие на коротком перепутье 1850-х за статус «идеи-гегемона» постниколаевсой России (Официальная Народность, как понял читатель, была уже вне игры). Да, было время, когда оба претендовали на наследие декабристов, когда Герцен писал о них: «Мы как Янус смотрели в разные стороны, а сердце билось одно». Но то было при Николае. Первое дуновение свободы не оставило от него и следа.