Забытое время - [81]

— Ты считаешь, это выдумки.

— Я считаю, ты на все пойдешь, лишь бы верить, что Томми жив. Ты думаешь, я этого не хочу? Думаешь, я не ищу его повсюду, не вижу своего сына в каждом встречном ребенке? Но надо трезво смотреть на реальность.

Реальность. Слово обожгло ее, как пощечина.

— А ты думаешь, я не понимаю, что Томми умер? Мы стоим над могилой моего сына. Я знаю, что он умер. И что он не вернется.

— Точно?

— Не как Томми. Но… — Дениз не без труда нащупывала слова. — От него что-то осталось. Генри, ну я не знаю, как объяснить, и даже если б знала, ты бы не поверил. Я клянусь тебе, если ты хоть пять минут с ним поговоришь… Доктор…

Генри фыркнул.

— Доктор Андерсон говорит, что мальчик умеет вести бейсбольный счет. И его этому не учили. Это ты его научил, Генри.

Генри тряс головой.

— Вот откуда он знает такие вещи, если его никто не учил?

Дениз не хотела этого спора, но настоящий спор не строился на фактах, сколько бы доктор Андерсон их ни насобирал. Факты — это важно, без вопросов, но бесконечные списки черт характера и слов не поколеблют Генри. А что его поколеблет, непонятно.

— Я представления не имею, — сказал он.

Голос свинцовый — Генри вот-вот уйдет, у него вот-вот иссякнет терпение, этот разговор ему надоел. Какими же словами ему объяснить-то? Дениз остро чувствовала, что весь ее брак — все, что осталось от ее брака, — балансирует на краю пропасти.

Генри смотрел на нее — лицо обвисло, будто его тянуло к земле гравитацией горя.

— Я знаю, что мой сын умер. Я знаю, потому что держал в руках его кости. И я знаю это в душе, если душа существует, в чем я сильно сомневаюсь. Честно говоря, Дениз, ты меня огорчаешь. Ты всегда была одним из самых разумных людей, каких я знал. А теперь ты меня бросила одного. Наш сын умер, я один на один с его смертью, а ты слушаешь какого-то психанутого белого пацана.

— Он не психанутый. Если б ты просто…

— Ты меня убиваешь. Ясно? Ты убиваешь меня вот прямо на месте. Ты совсем свихнулась.

Дениз посмотрела на этого человека, который по-прежнему был ей мужем. Он страдает, а она бессильна ему помочь. Она делает только хуже. Она положила руку ему на плечо — его мускулы напружинены, его боль потекла в ее тело, как вода, нашедшая новый сосуд.

— Может быть. — Ее мысли — не ее мысли; уж это-то правда.

Его взгляд смягчился. В груди набухал вздох облегчения.

— Мы можем тебя полечить. — Генри большущей рукой обхватил ее за талию. Они обнимали друг друга и слегка покачивались. — Это же понятно, когда такое… — Он обвел рукой могилу, кладбище. — Что ж тут непонятного? До меня дошло. Найдем тебе другого врача, если нужно. Мне этот Фергюсон никогда не нравился.

Хлестнул ветер. Дениз погрузилась в эти сильные объятия, разрешила себе это привычное утешение. Ей не хватало утешения. И не хватало Генри. Лилии на могиле Томми трепыхались на ветру, словно трясли головами. Приторный цветочный аромат мешался с густым запахом разрытой земли. Под этой землей — гроб, кости. Кости Томми. Но не сам Томми. Томми — повсюду, он пронизывает все, он пронизывает и этот ветер, и мальчика Ноа. Неясно, как такое может быть, но нельзя сделать вид, что это не так. Даже ради Генри. Дениз высвободилась и присела на корточки, зачерпнула земли, просыпала сквозь пальцы.

— Генри. Прости. Я не хочу бросать тебя одного, честное слово. Я тоже по нему скучаю, каждый день, каждую секунду. — Она зачерпнула еще земли и высыпала струйкой — между пальцами пролился сухой дождик. Дениз вспомнила лицо Томми. Как можно отчетливее вообразила его улыбку. На Генри смотреть не могла. — И все же Ноа — не псих. В нем осколок Томми. Какие-то воспоминания Томми и отчасти его… любовь. И к тебе тоже… — прибавила было она, обернувшись, но широкая спина Генри уже удалялась.

Глава тридцать девятая

Все поминки, видимо, разные, думала Джейни. На поминках она бывала редко. Евреи сидели шиву[50] — совсем другой коленкор, хотя та же тематика.

А некоторым, как Томми Крофорду, устраивают бдение над гробом. Это было накануне вечером, и в похоронный зал набилась притихшая толпа. Джейни с Ноа вытерпели от силы несколько минут — посмотрели на блестящий деревянный ящик, заваленный цветами. На гроб с костями Томми, на его фотографию — гладкая темная кожа, лукавая улыбка.

— Это я! — взвизгнул Ноа. — Это я!

Пришлось срочно его уводить. Люди оборачивались, что-то бормотали. Джейни успела заметить, как их сверлит глазами взбешенный отец Томми, и побыстрее уволокла Ноа из зала, по коридору и в ночь.

Это было бдение. Где надо бдеть. В каком смысле — бдеть? Глядеть вокруг и быть настороже, угроза миновала, но впереди следующая?

Или бдеть — в смысле «не спать»?

Не спи, Джейни.

Балансируя тарелкой на ладони, она насадила на зубочистку кубики индейки, сложила их к картофельному салату и соленому огурцу для себя и сыру с ананасом для Ноа. В комнату битком набились незнакомые люди в темных костюмах и платьях. Люди, знавшие Томми. Все болтали — давно не виделись. Томми мертв уже который год — потрясение и печаль утратили новизну, преобразились, обратились внутрь.

У стола сгрудились подростки — вырядились в пиджачные пары, и им неловко. Они тоже не знали, куда деть свои тарелки. Тряско сжимали их в руках, забрасывая в рот громадные комья картофельного салата.