Забытое убийство - [84]
На мысль о работе, к которой стремился Пеццеи, Хабермана навело изобилие рисунков, грудой наваленных на столе в кабинете художника.
Он и этот свой рисунок с кладбищем взял случайно: просто это было первое, что попалось ему под руку.
«Знак судьбы. Может быть, это было одним из тех предупреждений, которые судьба посылает нам, слепым и глухим».
Сочиняя статью об Августе Пеццеи, Карл Хаберман думал о себе – о собственной смерти. Он пытался представить себе, как он сам скоро окажется по ту сторону стены. Хватит ли у него сил проникнуть сквозь эту стену, чтобы сказать свое последнее слово?
Он думал о собственной смерти, а видел перед собой Августа Пеццеи, и вновь эмоциональные строки сами собой вырывались из-под пера. Издатель только сейчас осознал, что понял сущность творчества. Он сам не был творцом, поэтому никогда особенно не задумывался о том, что чувствует художник. Ему хотелось сказать Пеццеи о своем внезапном прозрении, но некому было сказать…
«Я видел твои картины. Возможность и результат удивительно слиты воедино. Я узнавал твою душу. Художник должен иметь возможность рисовать. Но этого мало. Истинный художник не над искусством и не рядом с ним, а внутри него. <…> И сейчас ты уже в стране своего воображения, где реальное и желаемое едины, где действительность и красота идут рука об руку, а твои краски становятся еще ярче, ведь цвет твоей крови делает их пламенем – тем жертвенным пламенем, которое ведет к свободе».
Хаберман вновь ощутил на щеках горячие дорожки слез, а в душе – экстатический восторг. Он никогда не подозревал в себе такой сентиментальности, но, если бы он умер прямо сейчас, это едва ли огорчило бы его. Тем более что вставший из могилы Адольф Пихлер как раз в эту минуту протянул руку Августу Пеццеи и произнес:
«Удар в сердце – замечательно! Жаль только, что они и об этой жертве забудут. Им свойственно забывать. Я поведу тебя в бессмертие вместе с Теодором Кёрнером и павшими в бою офицерами. Дай мне руку!»
Издатель тяжко вздохнул и закончил эссе словами:
«С высокой башни доносится первый удар часов, он, подобно колокольному звону, разрезает серебристую тишину ночи. Патруль замедляет шаг, вниз опуская флаг. Не притронется сторож к ружью. И студент спрячет палку свою».
Почему последние строчки стали получаться в рифму, он уже не понимал. Очевидно, его самого потянуло на творчество. Писать стихи он совсем не умел, но уже и сам не знал, как ему выразить переполняющие его душу чувства. Ему хотелось мира, счастья, тишины, света. Хотелось, чтобы весь этот хаос когда-нибудь кончился и наступила та удивительная жизнь, которую часто изображал на своих картинах Пеццеи…
…Это был один из тихих сентябрьских вечеров, когда они собирались все вместе. Собирались, чтобы поработать над новым номером, но по негласной традиции каждый приходил когда хотел и делал то, что ему нравилось. Хаберман всегда поддерживал в них эту свободу, потому что из нее рождались неожиданные мысли, шутки, стихи. А когда все уже было почти готово, они собирались вместе. Хаберман их очень любил, но никогда не говорил им об этом. Они были его семьей.
Хеди сидит за фортепиано. Она прекрасно играет, но Хаберман не слышит, что именно. Густль аплодирует, но и этого Карл не слышит. Время как будто повисло в прозрачном сентябрьском воздухе, оно не доносит звуков. Утром прошел снег, но сразу растаял.
Хитрая Хеди улыбается украдкой, она меняет ритм и начинает играть тирольские танцы. Пеццеи засмеялся, встал, хлопнул в ладоши, топнул ногой. Хаберман однажды видел, как он зажигательно плясал йодль на празднике в деревне. И теперь они все тоже это увидели.
– Вот это да, Густль!
– Давай, Густль, это по-нашему! – воскликнул Гуго.
Обе створки двери распахиваются.
– Эх, был бы и я помоложе! – говорит улыбающийся Артур, стоя в дверях. – Как вы, дети мои…
Так недавно, в сентябре. А листья падают, падают…
«Почему мы вечно ничего не успеваем?! Почему всегда что-нибудь остается недосказанным? И куда с такой скоростью несет нас время, подобно бешеной стремнине серебряной реки Инн?»
Сейчас у Хабермана появилось такое чувство, как будто он теряет свою семью. Они были осколками разбитого зеркала. Все когда-нибудь приходит к концу. Вспоминая Пеццеи, Хаберман не мог не думать и о газете. Предательская мысль: «А может, это и к лучшему, что Густль не увидит нас всех на вокзале и наспех собранные кофры? Он был так привязан к Инсбруку. Оторвать его от родины – все равно, что жизни лишить».
В Линце Гуго Грайнц уже нашел для них постоянное помещение и договорился с типографией. Здесь «Scherer» больше не нужна. Вступиться некому: кругом царит такой хаос. Даже советнику теперь не до них.
Но Хаберман верен себе. Он делает последнее, что в его силах, – зовет Германа Грайнца и, порывшись в ящике с фотографиями, достает фото советника Эрлера, лучшее из всех – сам фотографировал.
«Вот что, Гери, дай это на странице хроники, в самом центре, с комментарием: “Заместитель бургомистра – лидер национальной борьбы”. И еще – в хронике надо указать, что бургомистр до последнего отстаивал мирные переговоры»
