Забытое убийство - [16]

«Ей что? — думали горько другие девушки мехмата. — Она легка, воздушна, потому что вертихвостка. Она в любой момент может привлечь мужское внимание, а уж тогда-то действительно многие проблемы кажутся мелочами».

Но Ира никогда не прилагала усилий для привлечения внимания мужчин.

— Понимаешь, Веся, — говорила она, когда они лежали на ее узкой кровати, а родители (точнее, мама и отчим) ухаживали на даче за огурцами и помидорами, — для меня постоянное внимание вашего пола (не могу сказать, что неприятное) всегда было проблемой. Мне пришлось учиться скорее избегать, чем искать его.

Для убедительности особенно важные свои мысли она обычно выговаривала медленно и выписывала их попутно пальцем на Весиной груди: «По-ни-ма-ешь, Ве-ся... Про-бле-мой...» Поэтому Весик впитывал Ирины мысли не только ушами, но и сердцем, чутко улавливающим старательный почерк Ириного пальчика. Сердце Весика понимало Иру в том, что касалось воздушного полета светлой мысли, проблем, любви к театру, — да, собственно, во всем. Но ум Весика, послушно отслеживающий бесконечно малые величины, способный, если потребуется, топологически перелететь из регулярного пространства в кружевное без остатка, — ум Весика понимать Иру отказывался.

Она, собственно, и не претендовала на подобное понимание-исчисление или понимание-анализ. Она вела диалог прежде всего с Весиным сердцем. Уже в одну из первых их ночей Ира задала его сердцу странный вопрос, написав на Весиковой груди:

— Муж? Или не муж?

Припала ухом к сердцу, послушала и кивнула головой:

— Не муж.

Весик, скосив на нее глаза, с удивлением слушал. Позже, вдруг опьянившись возможностью предложения Ире своей собственной руки и даже горячо возжелав этого, он вспомнил тот эпизод и понял, что Ира с его сердцем уже все обговорила. Конечно, никакого предложения он делать не стал.

Винсент Григорьевич ненадолго вернулся на скамейку из прошлого. Как он мог забыть, что когда-то именно Ира обратила его к жизни! Именно Ира показала, что другой человек, несмотря на все свое несовершенство и конформизм, граничащий с подлостью, в глубине своей не зол и не чужероден — он способен к пониманию.

На третьем курсе Весик пришел к выводу, что дружбы и любви нет на свете, а вместо задушевного общения люди упражняются в остроумии, и ни один не пытается хотя бы приблизительно понять другого. «И пусть! — с горечью думал упрямый Весик вслед за Кантом. — В случае чего я могу сыграть дружбу и любовь в жизни, как на сцене, по всем их принципиальным законам, даже если мои партнеры по драме до идеала не дотягивают». Но главным утешением было то, что существовала математика, а это целая страна. Он уже давно жил в этой стране, считая ее лучше, чище и справедливее малопонятной действительности.

Утомясь от своего маленького, но горького опыта, Весик вел экономную жизнь аскета, в девушек не влюблялся и друзей не заводил, кроме, может быть, Валеры. Или это Валера завел его?

Весиковы отношения с реальностью походили на некое новое язычество. Только в роли идолов, которым он поклонялся, выступали не олицетворенные духи — суровые или улыбающиеся, — а опустошившиеся в наши времена понятия, потерявшие способность воплотиться в сколько-нибудь яркой оболочке действия. Здесь были поблекшая «верность слову», уже упоминавшиеся, хоть и сомнительные «дружба» и «любовь», а также почему-то совсем уже неизвестно что значащий «романтизм» (не исключено, что ложный). Были еще «щедрость», «чувство юмора» и еще масса понятий помельче, среди которых встречалось, например, «элегантное решение математической задачи». Таковы были ориентиры, своего рода схема, которой он скрупулезно следовал без малейшей надежды на благодарный отклик окружения.

Разумеется, время от времени он задавался вопросом: «Кто я?» Кто это таинственное существо, прячущееся за кратким словом? Почему оно вечно ускользает от законного владельца? Цепкий поиск, несносный инстинкт рефлексии гонит нас за ним, но это самое наше «я» кружит и кружит, словно бы ускользая в пучину нашего же сознания, как в глубину водоворота. И существует опасность никогда не настигнуть его, проведя жизнь в бесплодной погоне.

Предположим, что «я», думал Весик, является элементом некоего непустого множества, куда входят также и другие «я» — Валера, Ира, Жора и так далее. Как будто бы все логично и прекрасно, но может ли такое быть? Ведь множество — абстракция, доступная любому: тебе, мне, унылому третьему лицу, и поэтому в нем нет и не может содержаться даже капли моего настоящего «я»! Это множество не может служить неводом, забросив который в темные пучины, вытащишь себя, мятущегося в одной из ячей, предназначенной для тебя персонально. Какую ячейку ни создавай, ни придумывай в этом множестве, у нее будет общее с другими, ты будешь включен в ряд подобий — иди, получай свои параметры!

Однако разве может быть «я» включено в ряд? Одинокое и неповторимое, как скала над морем, должно стоять оно, не входя ни в какие множества, выпирая из них всеми углами. «Я» украшается непохожестью, а не параметрами!

Конечно, можно заявить: «Господа! Неповторимость «я» как раз и состоит в колебаниях свойств! Скажем, NN — лучший шахматист в Саратове, а вот конькобежец он — ниже среднего...» Но описание «я» таким способом становится делом скучным и рутинным, и нет в таком «я» какого-то огонечка, того, ради чего поиски затевались. Кроме того, примерка свойств — дело сомнительное. На первый взгляд какого-то свойства у вас может не обнаружиться, но нужда прихватит — и вот оно! И побежите быстро, и бросите далеко, и умом блеснете.