Забытое убийство - [17]

Так мыкался бедный Весик, не сумев поделить свое «я» между единичным и множественным, индивидуальным и общим. Он подымался до небес, перешагивая, как пролетарий с картины Кустодиева, огромными ногами пятиэтажные дома и стараясь не наступить на людей. Между тем никто не замечал его, да и кому он нужен был, такой большой и неудобный, словно отправившееся в путь дерево! Иногда встречались ему в одиноких прогулках далекие фигуры, тоже уходящие головами в облака, но они не приближались, держали свое направление, не повернув головы. И он тоже, подражая им, шел не сворачивая, как будто у него тоже была какая-то важная цель. Временами его одолевал соблазн: исхитриться и представить бесконечность. Расти, расти, расти воображением вдаль и вверх и наконец превратиться в тугую, как струна, тонкую линию, звенящую на весь космос. Но холодно было от этого и одиноко.

Заледенев от крамолы, с головной болью, Весик кое-как вырывался из огромного и пустынного своего неповторимого «я» и становился одним из нормальных и маленьких «я» среди других. Бежал вместе с гражданами к метро, слушал лекции, удивлял на семинарах медленными, но блестящими ответами, а на занятиях по физкультуре вызывал усмешки немощными подтягиваниями на перекладине.

Никак не мог он объединить эти две стороны «я» и поэтому отложил объединение на потом. Попытался объехать, так сказать, эти коварные Сциллу и Харибду. Иначе говоря, бежал от вопроса о том, кто таков он сам, Весик. Уже известно, насколько благополучно и успешно бежал.

Именно с этой целью он создал свою примитивную, но работающую схему идеалов. В результате он представлял себя в виде некоторого потока, ручья, который течет себе по некоторому руслу, не умещаясь в строгую линию, не имеющую толщины. Это была, конечно, очень нестрогая и совсем не математическая модель человеческой личности.

Ира долго наблюдала за ним со стороны. Сначала смеялась. Потом начала тревожиться. И наконец радикально занялась им.

Изящное наступление ее заняло всего несколько дней. Однажды к Весику в перерыве между лекциями подошла с незажженной сигаретой Таня, ее подруга. Прикурив и окутав Весика дымом, она вернула ему второй том «Курса дифференциального исчисления» и спросила:

— А вот скажи, пожалуйста, кто тебе больше нравится: блондинки или брюнетки?

Страдальчески наморщив лоб, Весик не смог решить этого вопроса однозначно и ответил осторожно:

— Скорее блондинки, однако брюнетки тоже, если они симпатичные. А почему ты спрашиваешь?

Но Таня, погасив почти целую сигарету, быстро удалилась. Будучи склонным к философии, Весик отнесся к этому вопросу как к проявлению случайного любопытства. «Может быть, она вероятностно-статистическим анализом занимается», — спокойно думал он.

Через день произошла другая случайность. После занятий рядом с ним в гардеробе оказалась тогда еще полузнакомая светловолосая Ира из параллельной группы.

— Как ты думаешь, — обратилась она к нему, — что имел в виду Лейбниц, назвав свою статью: «О глубокой геометрии»?

У Весика в волнении забилось сердце:

— Ты тоже это почувствовала? Это выражение оказалось забыто! Его современники решили, что это игра словами, метафора. Но на самом деле оно скрывает целое мироощущение! Если хорошенько вдуматься, то глубокая геометрия — это и есть топология, понемногу собирающая всю математику.

Разумеется, им было по пути.

Они пошли к метро несколько более дальней дорогой, чем ходил рациональный Весик, и вскоре увидели свежевыстроенное бетонное здание Молодежного театра, казавшееся тогда довольно элегантным.

Выяснилось, что Ира любила этот театр, и они зашли внутрь. Как ни странно, в этот день было дополнительное представление в четыре часа, которое вот-вот начиналось. Спектакль назывался «Твой театр». Ни тогда, ни позже, уже полюбив затеи Мельпомены, завораживающий контраст тьмы в зале и света на сцене, неправдоподобно громкие выстрелы, выкрики за десять метров «люблю тебя, милый!» — ни за что не пошел бы Весик на спектакль с подобным панибратским названием. Но Ира уверенно посмотрела на него и сказала, что будет весело.

В воспоминании об этой первой прогулке сначала повторялось то, что было с Валерой: звенели цикады, но не было слышно Ириных слов. Винсент Григорьевич догадывался, о чем она говорила, но упрямо хотел слышать ее голос.

На сцене создавалось усиленное веселье. Это был особый спектакль, вроде студенческого капустника — множество хохм и розыгрышей. Какого-то актера по ошибке вместо утюга включили в розетку, и он начал нагреваться. Винсент Григорьевич вдруг понял, что это смешно, и попытался улыбнуться. И в этот момент сквозь хохот зала он услышал Ирин голосок, нежный, как грудь, которой она только что прикоснулась к Весику:

— Тебе нравится?

О, она была не так уж глупа, чтобы не чувствовать, нравится ему здесь с ней или нет. Разве он скрывал от нее свое отношение? Но для нее было важно словесное подтверждение чувств: она любила слова!

Кроме того, она любила дарить. Весик получал от нее множество маленьких презентов: ароматическую палочку из магазина «Дары Ганга», редкий экземпляр журнала со статьей слепого математика Понтрягина, почему-то серебряное пенсне ее прадедушки — и всякий раз смущался до сердечного стука. Наверно, под влиянием понимания жизни как процесса дарения рождалась иногда у Иры странная фраза, которую она произносила в постели, приближаясь к кульминации: