Забытая слава - [46]

— И это помню, Михайло Васильевич, — уверил Шувалов, — да ведь у нас дело-то не скоро делается, сами знаете. За мной ведь и еще один должок есть: мнение ваше о Московском университете я получил и вам свой план вскоре сообщу. Он с вашим весьма различествовать не будет. Однако наперед скажу: пункты о том, чтобы доставлять образование всем сословиям, не исключая и податных крестьян, апробации не удостоятся. Подлый народ учить нам не нужно, — кто ж землю потом пахать станет?

Сумароков неожиданно для себя вмешался в разговор.

— Подлый народ — бездельники, а не земледельцы и ремесленники, — резко возразил он. — У нас это имя дается всем тем, кто не дворянин. О несносная дворянская гордость! Невежды — вот прямая чернь, Иван Иванович, и не в поле крестьянском, а в Петербурге обитают они.

— Ваше превосходительство, — медленно и твердо сказал Ломоносов, — а мне обратно в Холмогоры идти прикажете? Если не землю пахать, так рыбу ловить, как отец мой и соседи его в том упражняются?

Шувалов слегка смутился:

— Я не о вас говорю, Михайло Васильевич, как вы могли этакое подумать…

Недовольный тем, что его прервали, Сумароков торопился досказать:

— Собрались невежды в Петербурге, и многое знать называется у них «знать по-школьному», «по-педантски», а малое знать, или, погрубее выговорить, ничего не смыслить, слывет «знать по-кавалерски».

— Кто ж тут педанты и кто кавалеры? — спросил Шувалов, ухватившись за повод лишить разговор личного свойства, который придал ему Ломоносов.

— Педанты, по мнению невежд, суть профессоры и прочие ученые люди. А кавалеры, иначе сказать — дворяне, знают, сколько благородному человеку пристойно, то есть мало и неосновательно. Столько, чтобы уметь начинать говорить обо всем и окончать ни о чем, скакать из материи в материю.

— Ловко вы кавалерское знание честите, Александр Петрович! — засмеялся Ломоносов.

— Быть историком, физиком, математиком дворянину стыдно, — быстро говорил Сумароков, — а всего стыднее — проповедником. Похвально ничего не знать, а всего похвальнее — не знать и грамоте. Предки наши рассуждали так: «На что уметь писать? Ведь не в подьячих быть… На что уметь читать? Ведь не во дьячках быть». Так их время прошло, а теперь мы в просвещении прямую нужду имеем.

— Иные и без вас это поняли, — колко сказал Шувалов. — Я немалую заботу несу о приращении, наук и, следовательно, об истинной пользе и славе отечества.

— Многие молодые люди из весьма знатных семейств устремляются в безделушки и всю премудрость во единой моде почитают, не мысля ни о небе, ни о земле. Две особы недавно вели разговор. Одна была просвещенна и знала, что есть на свете Африка, ибо у себя имела арапа. «Я думаю, — говорит, — что в Африке-то очень жарко, если солнце в ней так жестоко, до черноты, сжигает людей». А другая, смеючись, отвечает: «Фу, матка, будто не то же в Африке солнце, что и у нас!» Я и эту особу называю просвещенною: она знает, что солнце одно только на свете, а другие и об этом не ведают!

Сумароков так убежденно и серьезно сказал последнюю фразу, что собеседники расхохотались. Уловив паузу, Шувалов спросил:

— Не позавтракать ли нам, господа сочинители? Дух наш бодр, а тело требует подкрепления.

Подойдя к столу, стоявшему посередине комнаты, Шувалов трижды стукнул в пол каблуком и отступил на шаг. Сумароков увидел, что стол вдруг начал странным образом опускаться вниз. Он потер глаза. Стол действительно исчезал. Вот на его месте открылась круглая черная дыра, и запах жареного мяса поплыл в воздухе.

— Никакого волшебства, чистая механика, — сказал Шувалов, любуясь произведенным эффектом. — Избавляет от лакеев-соглядатаев. Можно говорить с друзьями, не боясь чужих ушей.

Вскоре из ямы плавно поднялся стол, тесно заставленный судками, кастрюлями, бутылками. Шувалов разложил приборы, и гости, подвинув стулья, приступили к завтраку. Хозяин подливал вино.

Ломоносов рассказывал о своих мозаичных работах.

Он проделал несколько тысяч опытов и научился окрашивать стекло, приготовлять смальту — мозаику. После первых портретов Ломоносов думал приняться за грандиозные картины на темы из русской истории. В своем имении Усть-Рудица, подаренном императрицей, он открыл фабрику и варил цветное стекло, делал бисер.

— Тружусь, рук не покладая, — сказал Ломоносов, — и горестно слышать насмешки над мозаичным искусством от людей, которые ни уха ни рыла в нем не понимают и доброго в новом деле видеть не хотят. Не обинуясь при Александре Петровиче молвлю — надо унять Перфильевича, Елагина то есть. Он и мозаику и стихи мои подвергает охулению, в одах находит высокопарные мысли и надутость. Кого же он мне ставит в образец? Александра Петровича, коего почитает как учителя своего!

— Так отвечайте ему и тем, кто с ним соучаствует! — воскликнул Шувалов. — Ничего другого от вас не ожидаю ныне, и более того — как друг требую, ибо воля императрицы мне ведома. А вам, Александр Петрович, критику свою и на себя обратить бы не худо. Громки оды Ломоносова, да зато все их слышат, а Сумароков, видно, хвалу монархине молча слагает, в печать стихов не дает, что не мной одним замечается.