Заброшенная дорога - [27]

Гонорий, молодой человек с вялым выражением на длинном одутловатом лице, одетый по-домашнему в распоясанную шёлковую тунику с цветочным узором, кормил бойцовых петухов на птичьем дворе. За ним тенью следовал раб с корзиной пшеницы, мелко нарубленной требухи и яичных желтков. Перемазанными в крови и желтке пальцами император зачёрпывал и бросал корм петухам в клетки, а те возбуждённо квохтали и наскакивали на прутья. Рядом вышагивал седовласый папа Иннокентий в простой белой альбе до пят и камилавке на лысине. Ещё один раб нёс дымящуюся кадильницу с благовониями для заглушения птичьих запахов. Свежий утренний бриз с Адриатики трепал и развеивал её дым.

— И всё же, мой господин, — проговорил Иннокентий, — я смею настаивать, что против ереси донатистов необходимо применить военную силу. Понимаю, что в Италии неспокойно, и что есть некоторые затруднения с набором войск, но еретики угрожают не только спасению душ твоих подданных в Африке. Они изгоняют православных епископов, захватывают города, разоряют имения, чинят разбои. Судя по тому, что пишет Августин, епископ Гиппонский, местные войска комита Гераклиана не справляются, а может, и сами заражены ересью. Я боюсь, господин, что нам грозит полная потеря Африки, особенно если туда переправятся варвары из Испании или Италии, или вторгнутся мавры. Это не только церковное дело, господин, это вопрос государственной важности…

— Да, конечно, святой отец. — Гонорий швырнул золотистому петуху с алым хвостом пригоршню корма и стал с удовольствием смотреть, как тот яростно клюёт требуху и зерно. — Я отправлю Констанция в Карфаген[45], как только это станет возможным… Кстати, как тебе мой Карфаген? — Император кивнул на золотистого петуха. — Разве он не прекрасен? — (Иннокентий промолчал). — В последнем турнире он забил до полусмерти Милана, Константинополя и Иерусалима. Представь, я выиграл на нём тридцать солидов! Мои придворные такие болваны — всегда ставят на слабых птиц и всегда проигрывают! — Император перешёл к следующей клетке, зачерпнул и кинул корма петуху с порванным гребнем. — Кушай, Иерусалим, кушай. Тебе надо поправляться, голубчик, тебя здорово потрепали… А Рима я отправил лечиться, — кивнул он на пустую клетку. — Рим — мой любимец, он лучше даже Карфагена, но в том турнире почему-то оказался не в форме, и Неаполь сломал ему крыло. Я приставил к нему трёх врачей, они уверяют, что Рим поправится, и…

— Господин мой август! — Во двор вбежал и рухнул на колени магистр оффиций в полном церемониальном облачении. — Ужасная весть, небывалое несчастье… — Дрожащей рукой он протянул свиток. — Рим…

Гонорий развернулся.

— Рим?! — Сонные глаза ожили, вспыхнули тревогой и гневом. — Что с моим Римом?

Гайзо, всё ещё на коленях, стукнулся лбом о плитку. Прорыдал:

— Рим погиб…

Блеммии приближались размашистой рысью. Их было около сотни. Раза в полтора больше, чем блеммиев Харахена вместе с дромедариями.

— Это царь Яхатек, — сказал Кастор, с прищуром вглядываясь в кочевников. — Точно он, со всеми сородичами. Гамаль у него арабский, химьяритской породы. В этих краях больше ни у кого таких нет… — Десятник дромедариев завистливо вздохнул.

— Себе возьмёшь, когда завалим эту образину, — буркнул Фригерид. Лицо у него было мрачное. — Что, брат? — обратился он к Маркиану. — Дерёмся или как?

— Пока не знаю. — Маркиан смотрел из-под козырька ладони.

1. Силко, царь нубадов (V в., а не III). 2. Блеммийский воин. 3. Римский пограничник из Верхнего Египта. IV-V вв. [Nicolle & McBride 1991, plate C]

Царя Яхатека можно было отличить с первого взгляда. Единственный из блеммиев он был одет, кроме набедренной повязки, в плащик римского образца с фибулой, сверкал чем-то вроде диадемы на косматой голове, и держал копьё с гигантским, как меч, наконечником, длиной почти с древко[46]. На чёрной безволосой груди багровела свежая, ещё в запёкшейся крови, татуировка — равносторонний крест. Такие же кресты во всю ширину груди метили всех его воинов. И на куколи аввы Пафнутия был начертан такой же.

— Мне этот Пафнутий не понравился с самого начала, — пробормотал Маркиан.

Монахи ехали на ослах в стороне от варваров. Они вооружились заметно лучше, чем давеча в Коптосе на приёме у Секундина. Кроме дубинок, виднелись и копья, и топоры, и даже тщедушный каллиграф Онуфрий вооружился луком. Один Пафнутий, кажется, оставался безоружным. Слышался только равномерный топот, никаких боевых кличей, и луки за спинами воинов Яхатека торчали прямыми палками, не натянутые — теперь уже можно было разглядеть и это. Они замедляли бег. На расстоянии двух полётов стрелы от дромедариев и блеммиев Харахена, которые успели выстроиться в боевой строй, монахи и царские блеммии остановились.

— Фригерид, Кастор, со мной, — сказал Маркиан. — Олимпиодор, ты тоже. Вот сейчас, возможно, твои дипломатические таланты понадобятся. — Он тронул коня.

Три офицера ехали с достоинством, неторопливым шагом, но Олимпиодор не сразу догнал их — он всё ещё плоховато управлял верблюдом. Пафнутий отделился от своих приверженцев и тоже выехал вперёд, готовый к переговорам.