Заброшенная дорога - [18]

— Вот вы где, мерзавцы! — выпалила она, не обращая внимания ни на Олимпиодора, ни на ошеломлённую Лелию. — Кому вы меня подсунули? Это что, была шутка? Шли бы вы к воронам с такими шутками! Он не священник! Он домовладелец! Священник снимает у него квартиру, вы, два тупых каппадокийских осла!

— Как тебя пустили в лагерь? — только и смог выговорить Маркиан, первый, к кому вернулся дар речи.

— А это лагерь? — удивилась Аретроя. — Да здесь порядка меньше, чем у Евмолпа в борделе! Ворота открыты настежь, все куда-то носятся, орут друг на друга, ловят лошадей, не могут найти оружие… Это ты, что ли, здесь командуешь? — обратилась она к позеленевшей Лелии, но тут же вновь обрушилась на Маркиана и Фригерида: — Я этого жирного борова, которого вы приняли за священника, как только ни ублажала, и совершенно бесплатно, лишь бы вашему богу угодить! И что он мне говорит под конец? Что он, видите ли, не священник! Всё было напрасно! Удивляюсь, как я его мелкий немытый kerkos не оторвала и в proktos ему не засунула! Ещё одна такая шутка, вы, два набитых сеном репоголовых чучела…

Маркиан повернулся к Олимпиодору. Странствующий поэт слушал излияния Аретрои с обычным доброжелательным любопытством, а его попугай внимательно наклонил голову и, казалось, впитывал каждое её слово.

— Возвращаясь к нашему разговору о толковом, знающем человеке из Мероэ, — сказал Маркиан. — Повторяю: ты не поверишь…

7

— Мы проиграли, — сказал Аларих.

Они с Атаульфом прогуливались по закруглённой галерее дворца Домициана, что нависала над Большим цирком. Трибуны были пусты. Не дымились печные отдушины термов Деция на гребне Авентина. Не доносилось обычного шума торговли от портика Эмилия на набережной Тибра. Только семь зелёных от патины дельфинов в фонтанах на барьере между дорожками Большого цирка струили воду с умиротворяющим плеском — уже четвёртый век со времён Нерона Цезаря, — да на карнизе колоннады ворковали голуби.

— Мы проиграли? — изумился Атаульф. — Брат, о чём ты? Рим наш! Вот это… — Рукой в кольчужном рукаве он обвёл панораму цирка и моря крыш от Тибра до акведука Аппия, черепичного моря, над котором двуглавым кипарисово-мраморным островом высился Авентин с его садами, храмами и дворцами, — … всё наше! Ганнибал его не взял — а ты взял! За день мы добыли больше добра, чем все наши предки от сотворения мира! Я до сих пор не могу поверить, что это наяву… Об этом сложат песни, брат, твоя слава станет бессмертной!

Аларих взглянул на него сожалеюще.

— Ты до сих пор рассуждаешь как простой гот. Добыча, слава… Учись рассуждать как король, брат. В чём, по-твоему, цель этой войны? Чего ради мы четвёртый год шатаемся по Италии — воюем, вступаем в переговоры, опять воюем?

— Ради добычи и… ради земли для нашего народа, — уже не так воодушевлённо ответил Атаульф.

— Именно! Ради плодородной римской земли с выходом к морю, с богатыми городами и отличными дорогами. Только ради этого я унижался как собака перед Гонорием. Я по первому его оклику останавливал войну и бежал на переговоры и каждый раз уступал и уступал, терпел насмешки его послов, сносил оскорбления — что угодно, лишь бы получить право поселения в Италии или Далмации, да хоть в несчастной Паннонии, которая и так по сути наша! И каждый раз это кончалось одинаково. Римляне предательски били в спину, и нам снова приходилось воевать. Не для того, чтобы пограбить и вернуться за Дунай! А только чтобы показать римлянам нашу силу, укрепить позиции и снова вернуться к переговорам! Но…

Они дошли до конца галереи и развернулись. Стена, что Домициан в вечном страхе перед покушениями приказал облицевать полированным селенитом, зеркально отражала их рослые фигуры в красных плащах.

— …Но всё бесполезно, — закончил Аларих. — Они не идут на соглашение ни на каких условиях. И после взятия Рима — переговоры больше невозможны. С моей стороны — это признание провала. Я ушёл бы в Паннонию, но войско требовало добычи. Пришлось брать Рим.

— Но почему мы не можем поселиться в Италии без спроса? — удивился Атаульф. — Ведь сила действительно на нашей стороне!

— А время и деньги — на их. Ну засядем мы в Италии, и что? Торговать с другими провинциями нам не позволят, морские порты заблокируют. Гонорий тем временем замирит Галлию и Испанию, привлечёт свежие войска с востока, подкупит ругов, вандалов, гуннов…

Атаульфа передёрнуло.

— Сукины дети гунны!

— А-а, вспомнил, как Олимпий с тремя сотнями гуннов побил тебя при Пизе? Ты меня понимаешь. А Радагайса помнишь? С ними были лучшие из лучших, но когда конница Ульдина втоптала их в землю под Флоренцией — те, кто выжил, теряя штаны, побежали сдаваться Стилихону…

— Пусть так. Но почему римляне до сих пор на нас не бросили свежие войска, не наняли гуннов?

— Правильные слова. Вот ты и начинаешь рассуждать как король. Потому что Гонорий не хочет, чтобы рядом с ним появился очередной герой-спаситель империи. Ведь именно после победы над Радагайсом он стал смотреть на Стилихона как на врага. Победы таких, как Стилихон — угроза Гонорию, а наши грабежи — не угроза. Римляне проклинают Гонория за слабость, и он действительно слаб, но пока он не позволяет выдвинуться кому-то более сильному — он в безопасности. Мы для него — меньшее зло, чем тот, кто мог бы разбить нас. Вернее, были меньшим злом. До вчерашнего дня.