Заботы Леонида Ефремова - [60]

— А ну-ка, Глеб, иди сюда! — я позвал его громко, холодно, даже сердито.

Отложил напильник, идет. Все той же походочкой. Все с теми же непроницаемыми глазами, готовый ко всему. Здесь его спросить? Или в коридоре? Лучше все-таки здесь. Только негромко. И тайна соблюдена будет, и при всех, и я на своем месте.

Подошел. Встал передо мной, внешне расслабленный, а внутри напряженный. Каждый мускул лица его мне знаком. И весь он как на ладони, и все же непонятен.

— Ты ничего не хочешь мне сказать? — спрашиваю я. Что-то сдавливает мне горло, а я не хочу показать вида. — Глеб, ты что молчишь? Я тебя спрашиваю...

— О чем вы спрашиваете?

Боже мой, как твердо, отчетливо и уверенно он говорит, как холодно и теперь уже с вызовом смотрят его глаза. Да как он смеет так держаться и еще переспрашивать меня?!

— Где ты был в субботу вечером?

Я еще должен его спрашивать, деликатничать, выведывать? Глеб! Да ты ли это?!

— Был с ребятами, — отвечает Бородулин.

— Ну, а позже где ты был? Ночью?

— С ребятами болтался, — холодно настаивает он.

И тут у меня не хватает больше выдержки. Мое удивление разрастается в ненависть, я поражен наглостью, с которой может так разговаривать со мной ученик, да что там ученик — мой недавний друг. Он виноват, и еще оказывается сильнее меня, он держится так, будто это я его ударил по голове, а не он меня. Нет больше во мне педагога, нет возраста, разделяющего нас благоразумием, ничего больше нет такого, что не позволило бы мне заорать или даже ударить его.

— Иди отсюда, — процедил я сквозь зубы, как будто толкнул Глеба. Он промолчал. Сглотнул слюну, отвернулся и ушел. Отправился к себе. И все смотрели на него, они, кажется, что-то почуяли, опустили головы и принялись работать что есть силы. А потом все, должно быть как и я, вздрогнули оттого, что зазвенел звонок на перемену, и еще оттого, что уже в третий раз внезапно открылась дверь в мастерскую.

Евдокия Семеновна, тетя Дуся, любознательнейшая из женщин, просунула в дверь свое круглое лицо.

— Леонид Михайлович, простите, вас тут ждут.

— Пусть подождут, не могу, — сказал я резко.

— Да вот говорят, что прямо очень вы нужны.

— Кому это я вдруг потребовался?

— Жена вызывает. Она у входа. Дальше не идет. Звала — не идет.

— Жена? Чья жена?!

— Ваша, говорит.

Разыгрывает она меня, что ли, эта тетя Дуся? Уж очень глупая шутка — при всех, да еще в такой момент, что и не отшутишься как следует, не до шуток. Мальчишки притихли. Не смотрят, но, знаю, видят меня все.

— Отдохните, потом за работу. Андреев, проследи, — говорю я. — Скоро приду.

Шагаю к выходу и не могу понять, кто же из моих знакомых решился устроить мне розыгрыш.

Еще издали в нашем просторном холле у входных дверей вижу девушку с длинными рыжими волосами до плеч. Черный пояс перетягивает осиную талию. Зойка?! Какое напряженное у нее лицо. Тонкое, прекрасное и трагическое. Моя жена?!

— Зойка, что случилось, в чем дело? Здравствуй.

— Не сердись на меня. Это получилось неожиданно. Ваша тетка спрашивает: вы кто такая будете ему, жена? А я сразу как-то и не смогла ответить, кто же я тебе, кивнула головой, а она побежала, и уже глупо мне было кричать вдогонку, что я тебе не жена.

— Ерунда это, сказала и сказала, подумаешь...

Зойка была чем-то взволнована, руки невольно все время поправляли пояс.

— Ерунда, не стоит об этом. Ты зачем ко мне? Я тебе нужен?

— Так, ни за чем, хотела тебя увидеть. А что, нельзя?

— Почему же нельзя, можно.

Боже мой, что я говорю, как я говорю, какой у меня равнодушный и противный тон! Какое, должно быть, отчужденное и деловое лицо, если Зойка смотрит так удивленно и грустно. И еще в ее глазах лихорадка, упрек, беда. Но спрашивают они куда больше, чем говорят. О чем они? Я ничего не понимаю и даже не догадываюсь.

— Идем, Зоенька, идем отсюда на улицу, я могу минут на пять. Идем поговорим, уж сколько мы не виделись.

— Восемнадцать дней, — сказала Зойка и отвернулась, пошла к дверям, быстро, нетерпеливо, почти побежала.

Какая узкая у нее спина. Прямая, гордая и беззащитная. Так защити, что ж ты смотришь так долго вслед? Деловой человек, мастер-ломастер. И хоть в себе-то разберись чуть-чуть. Ты ведь не знал и не думал, что она считает, сколько дней ты у нее не был. Оказывается, считает, каждый день отсчитывает!

Мы шли и молчали. Долго молчали. Когда-то во время наших встреч с Зойкой меня не страшило молчание, оно было даже полнее и необходимее всего, что мы произносили вслух. А теперь? Молчание становилось немотой, хотя у меня было такое чувство, что Зойка вот-вот крикнет мне о чем-то. А она сказала, сдерживая себя:

— А ты, я смотрю, не рад. Знала бы — не пришла.

— Что ты, Зоенька! Я рад, честное слово, рад. Просто замотался ужасно. Все-таки двадцать семь пацанов, сама понимаешь...

— Все учишь, как жить? — с едва уловимой иронией спросила Зойка. С чего бы это она так?

— Да какое там учу! Самому бы разобраться. Голова кругом.

— Какое совпадение. У меня тоже, — сказала Зойка все еще так, что можно было подумать — она смеется надо мной и винит в чем-то, а вот по лицу и глазам я увидел, что дело тут не в словах, просто не знает она, с чего начать. И так вот и начала прямо с главного, стоя на перекрестке, почти на трамвайных путях, почти перед самым носом автомобиля: