Заботы Леонида Ефремова - [19]

— Прости меня, прости. Это не я, это совсем другая тебя мучила, я и не знала себя такой, не думала, я недавно поняла... — И притихла. — Ты переменился, Ленька. Только поздно... Все поздно, вон уж и дом впереди, приехали.

И все стало иным в ней опять: тон, жесты, выражение глаз, — мы приближались к ее дому, и все наше с ней уходило, отлетало далеко в прошлое или, вернее, в невозможное, которое нужно поскорее забыть.

— Послушай, а где ты все-таки работаешь? — спросила она с веселой непринужденностью.

— Я же сказал — мастером в училище.

— И ты доволен?

— В общем, да. С ребятами мне хорошо.

— А ты бы не смог Мишку туда устроить?

Мишку устроить?!

— Что делать Мишке в ПТУ? Не пойдет он туда. Зарплата не ах, и на коне не поскачешь.

— Уговорю. Не нравится мне его работа. Каждый день друзья-приятели, и носится как ошалелый. Ты сам видел.

Когда-то мне казалось, что Мишка прирожденный мастер. Во всяком случае, на педагогической практике ребята не отходили от него ни на шаг. Мишка умел занять мальчишек и какой-нибудь веселой историей, и показом приемов самбо. И слесарное умение, навыки передавал он играючи, непринужденно и основательно. Но теперь я бы не хотел и близко подпускать к ребятам этого удачливого и бесцеремонного самбиста. Чему он будет учить? Побеждать жизнь бицепсами? Перекидывать через себя?..

— Сейчас, Катя, рано об этом говорить. Весна, конец года. И вообще...

— Дай мне свой телефон, если есть. Мало ли что? Скажи, я запомню.

— Семьдесят семь — двадцать один — тринадцать. Коммунальный. Можно звонить в любое время, я засыпаю поздно.

— Подловили вы меня, голубчики молодожены, — сказал шофер, притормаживая невдалеке от Катиного дома.

— Не сердитесь. Все непросто. Спасибо за советы, — сказал я, подавая деньги и не скупясь на чаевые, чтобы хоть в этом не разочаровать так искренне раскрывшегося нам человека.

Деньги он сунул в карман не глядя и, ни слова не говоря, рванул с места. Больно задел меня этот жест. И прав шофер, и не прав, и не оправдаешься перед ним. Так и будет он теперь возить по городу нашу историю и рассказывать ее всем. Все непросто. Даже то, что я дал ему чаевые. Пойди разберись тут, где от всего сердца, где обычай, «динамические стереотипы», а где — против совести, чести и закона.

Катя опередила меня. Торопилась к дому, едва сдерживая шаг. Нас не было минут сорок. Что подумали они там? Где Мишка?

Кто-то стоит у дверей парадной. А вон и Мишка. Ноги расставлены, руки на груди. Все молчат, ждут. Что-то зловещее в этом молчании. Я опередил Катю, подбежал к Мишке:

— Прости, это я виноват. Решили вернуться в такси, да вот дали крюка.

Мишка набычился, молчит, не смотрит и не слушает. Глаза мутные от водки и злости.

— Ты что же это... — шипит он и внезапно дергается от сильного удара по щеке. Катя замахнулась еще раз, но этот тощий, в очках, отстранил ее:

— Уйди, ты не права. А этого надо проучить, — говорит он, косясь на меня.

— Вы что, с ума сошли?! — закричала Катя. — А ну, убирайтесь отсюда! — Она толкнула Мишку, тот дернул ее за платье, и звук разрывающейся материи был таким отчетливым и страшным, что Мишка потерянно опустил руки. Теперь уже все стояли виноватые и потерянные вокруг Кати.

И в тишине я услышал всхлип. Катя закрыла лицо руками и побежала в дом, вверх по лестнице. «Не приходи больше к нам никогда!»

Никому ничего я не сказал, повернулся, пошел, и никто меня не окликнул, ни для того, чтобы отомстить, ни для того, чтобы извиниться.

Чужие фонари, чужой булыжник под ногами, и даже небо кажется чужим. И зачем я пришел сюда? Это, конечно, очкарик настроил Мишку. «Недоглядел, теперь ищи, мало ли куда уехали. Это же надо же — из-под венца увез!» А в Мишке ярость закипела: «Мою Катьку увез, мою бабу». Моя! Твоя! Мое! Твое! Свадьба! Кольцо! Печать в паспорте! Законная жена! Законная жизнь! Все по закону. Это законно, а вот это нет, и все тут, хоть умри.

А ну вас всех! Живите как хотите! Все здесь не так, не по мне, не хочу больше и думать об этом. И зачем только дернуло меня позвонить, пошел бы лучше с ребятами...

Почему не пошел? Ведь хотелось. Вспомнились в одно мгновение старые рассказы о мастерах и подмастерьях: с первой получки обязательно выпивка, и тут же как будто зажегся красный знак светофора, педагогическое «нельзя!». Дурак ты, дурак! Опять: законно, незаконно. А сейчас вот и нужно быть с пацанами вместе. Всюду и во всем. Почему ты не слушаешься своего сердца? Ведь на сердце печать не поставишь.

Еще как поставишь! Она сама ложится, эта печать, эта печаль.

Глава седьмая

Уехали бы, увез бы тебя, только согласилась бы, захотела, как тогда: «Увези меня, Ленька, куда-нибудь во дворец, в свое родовое имение или просто в нору, в берлогу, лишь бы в родимые твои места». С тех пор прошла, кажется, целая жизнь. И наши с тобой отношения, Катя, для меня — целая жизнь. Я все помню, я часто вспоминаю, ищу причины разлада и многое нахожу в нашем прошлом.

Каким я был все-таки мальчишкой тогда. Это был еще третий курс техникума, и говорил я с тобой, Катя, то на «вы», то вдруг на «ты», и все было впервые, и еще оттого ошеломляющим было твое предложение уехать, увезти, что я услышал его сразу же после встречи в общежитии.