Заботы Леонида Ефремова - [14]

— Простите, можно спросить у вас? — обратился я к Самохлебову.

Он быстро повернулся ко мне. Смотрел он внимательно, умно и непринужденно. И не было в нем ничего «врачебного»: «я знаю, в общем, столько же, сколько и все знают о болячках, о внутренностях и психических тайнах человека, ну разве чуть-чуть больше», — говорили мне его глаза.

— Понимаете, я работаю мастером в профтехучилище. Возраст от четырнадцати до восемнадцати...

— Самое время для срывов, — сразу понял меня Самохлебов. — Если нужно кого осмотреть, посоветовать — пожалуйста. Запишите мой телефон, буду рад, или вот я вам сам напишу на спичечном коробке, дайте мне свой.

— У меня есть один ученик, он со странностями, — решил все-таки дорассказать я.

— Мы все со странностями, — снова перебил меня Владимир, — абсолютно здоровый человек — это, скорее всего, полный идиот, дебил.

— У моего парня особые странности, он уже побывал там... но туда его поместили, кажется, случайно, а душевный срыв у него остался.

— Это, конечно, разговор не наскоро. Позвоните мне, приходите, потолкуем.

Здоровье, бодрость, оптимизм были в его голосе, в лице и взгляде, и во всей крепкой, плотной фигуре. Душа успокаивалась сама собой рядом с ним. Я бы многое ему доверил.

Вдруг зафырчала, заорала радиола, все пошли в пляс, радостно привскочил и Владимир. Мне не хотелось танцевать, душно стало в комнате, шумно. Я пошел на кухню покурить.

Там, к счастью, никого, только посуда, кастрюли, еда где попало, бутылки. Выключил свет, встал у окна, закурил сигарету, прислонился лбом к стеклу. На небе еще тлела заря. Не вечер и не утро. Розовая ночь. Покой, даже не вздрагивают ветви деревьев. Только пролетают вдоль канала неяркие огни машин, ныряют под черный мост и пропадают для меня навсегда. А вон «циклоп» таращит белый глаз и наползает, накатывается на железнодорожный мост. А вот уже и последний вагон показал свою спину с тремя красными огнями. Люди-странники, вы еще, должно быть, не спите в своих зеленых вагонах. Куда везет вас поезд? Далеко, близко, а может быть, к звездам или к заре?

Зачем я здесь? Кому я нужен? И почему именно сюда я решил позвонить? А теперь — чужие лица, чужие голоса, и даже Мишкино лицо как память издалека. Нужно уметь отказываться от того, что уже не мое: я в новой жизни... Уйти бы, но почему-то не могу, кажется, что нельзя. И какая-то неправда во мне, и не сказать об этом, и не поступить иначе. Лучшие мои слова остались где-то там, за дверью, они были еще до мотоцикла, еще тогда, когда я покупал букет... Буду жениться, никого не позову: выпьем один на один и поедем на перекладных: на мотоцикле или на поезде с тремя красными огнями на последнем вагоне; укатим за поворот — и вправо, влево, на все четыре... или лучше самолетом: ярко будет заходить солнце, и я спрошу: «Кто ты?» И увижу: Она — фея в белом сиянии.

Шорох за спиной. Шаги.

Она.

— Ты что тут делаешь в темноте?

— Курю. А разве темно?

— Это мне показалось, что темно, а теперь вижу, что нет. Дай закурить. Не зажигай спичку, я прикурю от твоей сигареты. Тьфу, как горько. Никогда не думала, что так противно курить. Зачем вы только это делаете?

— Клин клином вышибаем.

— И получается?

Только теперь голос ее стал оживать, появились в нем какие-то оттенки, наш сдержанный, непрямой разговор помягчел, потеплел, но от этого стал еще более тихим и напряженным.

Катя стояла ко мне в профиль, чертила что-то пальцем на стекле, прижимаясь животом к подоконнику. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что Катя ждет ребенка. Я не сразу ответил на ее вопрос насчет курения.

— Иногда получается. Но сначала нужно отравить себя как следует этой гадостью. Вот тогда и бывает вдруг, что затягиваешься, как счастьем.

— Ты уже отравлен? — спросила Катя.

— Еще не совсем.

— А я вот совсем.

— Неужели так уж было тебе все это нужно?

— Было нужно. Был нужен. Хотела... думала. надеялась... В общем, не стоит об этом. Это только женщина может понять.

— А друг?

— Нет. Только женщина.

— Я, кажется, тебя понимал.

— Нет, нет, не нужно об этом. Я сама себя не понимаю. Скажи мне лучше, ты все один?

— Один.

— А Зойка? — спросила Катя.

— Что Зойка?! — огорчился я оттого, что она вспомнила о Зойке.

— Да так, ничего. Все ерунда. Пью вот и не пьянею. Никак.

— Невеста и не должна быть пьяной.

— Не надо, Ленька. Не надо.

— Чего не надо?

— А вот этого, всех этих «должна», «не должна». Знаю сама. Знаю, что, если хочешь жить, умей вертеться, что жена да убоится мужа, что в темноте все кошки серы, что где тонко, там и рвется, что свобода — это осознанная необходимость, что честь нужно беречь смолоду, что в огороде бузина, а в Киеве — дядька. Все знаю. А вот знаешь, чего я не знаю?

— Что ты фея.

— Я? Фея? Это что-то из сказок. Как говорится, из прекрасного далека.

— Да нет, так и есть. Вот сейчас, без электричества, при этом свете, вижу, что так и есть, ты — фея.

— А крылышки где?

— А крылышек у фей, по-моему, не бывает. Крылышки только у ангелов.

— Тогда почему я не ангел? Хочу быть ангелом.

— Нет уж, ты фея — и все. Не огорчайся, феи тоже летают. Как-то по-другому, но летают.

— Раз — и появилась, раз — и пропала, так?