Заблуждения сердца и ума, или Мемуары г-на де Мелькура - [49]
— О, как любезно и забавно! — сказала госпожа де Монжен, — это там же, где...
— Да, сударыни, — прервал он, — там же. Итак, мое предложение принято?
— Интимный ужин в холостяцком домике! — ужаснулась госпожа де Сенанж. — Да бог с вами! Такие пирушки совершенно неприличны, в хорошем обществе их вполне справедливо осуждают.
— Что за вздор! — воскликнул Версак. — Даже если их и осуждают, стоит ли обращать внимание? Да прячься от людей или не прячься, они все равно все узнают! Чем больше вы будете считаться с мнением общества, тем суровее оно вас осудит. А по-моему, нет ничего приличнее, удобнее и надежнее небольшого уединенного домика, где никто не подслушивает и не подсматривает и где вы ограждены от сплетен, которые, судя по вашим речам, так сильно вас пугают. Я считаю, они вошли в моду не столько в силу необходимости, сколько именно потому, что мы больше всего печемся о приличии. Где еще можно поужинать вдвоем так уютно и спокойно, как в холостяцком домике? Где еще в наше время можно на свободе вступить в приятное общение? Как нам обойтись без такого домика? Женщина с нежным сердцем или вольным образом мысли, но уважающая себя и потому желающая скрыть свои увлечения и шалости, — может ли она уберечь свое доброе имя без этого укромного пристанища? Что может быть добропорядочней, надежней, потаенней, чем радости, вкушаемые в этом приюте любви? Избавившись от утомительной парадности, ускользнув из пышных апартаментов, где любовь бесприютна, где она постепенно хиреет, мы переносим ее в скромный домик, где она оживает и расцветает вновь. Под его приветным кровом воскресают желания, заглушенные светской суетой, и жажда наслаждений долго не иссякает.
— Ах, граф! — воскликнула, рассмеявшись, госпожа де Сенанж, — если бы эти ваши домики обладали такой волшебной силой, кто бы согласился жить в особняках?
— Не стану утверждать, — продолжал Версак, — что в домике любовь никогда не охладевает; но, во всяком случае, желание там живее и сильнее.
— Что ж, это тоже не пустяк, — согласилась она. — Но в ожидании пиршества в вашем домике, приходите оба ко мне, когда я приеду из Версаля21: на-днях я собираюсь ехать в Версаль, а как только вернусь, дам вам знать.
— Мне! — воскликнул Версак. — Вы же знаете, как я рассеян. Я могу сам забыть и не напомнить Мелькуру. Напишите лучше ему, это будет вернее, а он мне сообщит, какой день вы выбрали для нашей встречи.
— Согласна, — сказала она, — ведь это будет всего лишь пригласительное письмо, ни к чему не обязывающее.
— О боже! Вы просто несносны с вашими заботами о приличиях! — воскликнул Версак. — Клянусь, никто не заходит так далеко в соблюдении церемоний. В конце концов вы станете ханжой. Разумеется, приличия надо соблюдать; но чрезмерная щепетильность слишком стеснительна. Я серьезно боюсь, что вы впадете в ханжество.
— Насчет ханжества можете быть спокойны, оно не в моем характере; но распущенности я не выношу и не прощаю.
— Женщина такого знатного происхождения, как вы, не может мыслить иначе, — сказал он серьезно. — Но не беспокойтесь насчет этой записки, все их посылают, в этом нет ничего зазорного.
— Так вы придете, сударь? — спросила она.
— Я очень хотел бы, сударыня, — ответил я, — но не знаю, не уеду ли я в деревню вместе с моей матушкой на все это время.
— Нет, сударь, — сказал мне Версак, — нет! Вы не поедете в деревню или сразу же вернетесь. Кто же в ожидании такой приятной пирушки уезжает с матерью в деревню?
Что бы ни говорил Версак, моя недовольная физиономия свидетельствовала о том, что он меня не убедил, а госпожа де Сенанж была явно огорчена препятствием, которое я выставил. Но Версак, твердо решивший отвлечь меня от госпожи де Люрсе, так упорно настаивал, что я не мог долее противиться, и мне пришлось дать обещание, которое я тут же решил нарушить, поскольку оно было вынужденным.
Меня возмущало насилие, применяемое ко мне, и я все больше приходил к убеждению, что госпожа де Сенанж, несмотря на свои высоконравственные рассуждения, является именно той, за кого я ее принял с первого взгляда. Ее так же мало занимали вопросы нравственности, как меня предстоящее мне блаженство.
— Как я признательна вам за любезность, — сказала она мне с нежностью, — вы очаровательны. Говорю от всей души, вы очаровательны. Но скажите же, что вам будет приятно снова со мной встретиться.
— Конечно, сударыня, — сказал я холодно.
— Не знаю, — продолжала она, — должна ли я открыть вам, что буду думать о вас с удовольствием; боюсь, вас не слишком интересует то, в чем я готова вам признаться.
— Нет, почему же, сударыня, — ответил я.
— Ах, почему? — воскликнула она. — Вот это я пока не могу вам открыть. И все же.., но зачем вам знать то, что я собираюсь сказать?
Я изнемогал от раздражения и скуки и уже готов был просить ее воздержаться от всяческих признаний, как вдруг на повороте аллеи увидел госпожу де Люрсе, Гортензию и ее мать, идущих к нам навстречу. Замешательство, в которое меня привела эта неожиданность, было неописуемо. Хотя я знал о равнодушии Гортензии ко мне, все же мне было неприятно, что после поспешного бегства из ее дома, она встречает меня в обществе госпожи де Сенанж. Я уже мало считался с мнением госпожи де Люрсе, но встреча с ней тоже смущала меня. Она обвинила меня перед Гортензией в неискренности; после нашей размолвки с ней о примирении не могло быть и речи; я его не хотел; но я боялся ее суждений обо мне. Не раскрывая тайных мотивов своих слов, она могла внушить Гортензии подозрение в моей связи с госпожой де Сенанж и тем самым если не изгнать меня из ее сердца, то во всяком случае навсегда преградить мне доступ к нему. Напрасно старался я скрыть волнение — оно сквозило в каждом моем жесте, в каждом взгляде. Я не смел поднять глаза на Гортензию, но и не мог смотреть ни на что иное, кроме нее. Неизъяснимое, могучее очарование приковывало к ней мой взгляд помимо моей воли.
