Забереги - [56]

— Неуж ты?

— Да я, я, Кузя.

— А Балабон?

— Да под рукой он у тебя.

Кузьма разлепил смерзшиеся веки и, к своему удивлению, сделал другое открытие:

— Нет, Балабон был побольше, порыжее.

— Побольше, порыжее, — и это подтвердила она. — Как бы он меня, такой-то плюгавенький, из снега вытащил?

Кузьма еще присмотрелся. И если баба выбиралась из снега, росла на глазах, румянилась, то Балабон, наоборот, в снег погружался, уменьшался до размеров лопоухого щенка. Ну, что за собака!

— Прогони ты ее, — сказал Кузьма. — Эта тебя из снега не вытащит.

Домна опять сбегала за Калиной, и Калина, мужик хороший, цыкнул:

— Цыц тебя, писюха! По-ошла!

Лихо так выпроводил собачонку. Повеселев сразу, Кузьма похвалил его:

— Бедовый ты, Калина! И я бедовый. Я гулять хочу.

Нет, настоящим мужиком оказался Калина, разрешил им с Домной гулять сколько хочется. Кузьма поначалу опасался, как бы она обратно в противную Дудочку не обратилась, но ничего, обошлось. От снега и мороза у него свежела голова и глаза вроде бы прояснялись. Эта Домна, как он замечал, все больше и больше походила на ту, которая привиделась ему в морозном снегу. Он теперь сам стал ее поторапливать, заводя в такие нетореные пустыри, что она пугалась. А на второй или на третий день, который выдался особенно морозным, вдруг взял да и завалил в призаборный сугроб и стал звать:

— Балабон, да тащи ты ее, тащи!

Даже стало обидно, что сама выбралась из сугроба. Не поспел Балабон, опять куда-то запропал. И Кузьма пошел искать его. И надо же быть такой встрече — Спиридон Спирин собственной персоной! Кузьма не поверил поначалу, как слепой, ощупал ему лицо:

— Ты вроде поглаже был?

— Был, да сплыл, — сипловатым, надорванным голосом признался Спирин. — Отощал я сильно, от самой Мяксы топаю. Нет чего поесть?

Кузьма подспудно чувствовал, что со Спириным у них какая-то давняя вражда, но ничего ему в вину сейчас поставить не мог. Забылось все. Да и Домна поторапливала:

— Чего стали на дороге? Кормить надо мужика.

С тем и пришли к себе, накормили Спирина кашей, отпоили чаем. Но на этот раз Калина не уступил, как его Кузьма ни просил, — вытурил Спирина вон. Да Спирин и не упирался, он все твердил:

— Дошел, теперь-то уж я дошел! Слышь, как бахают?

А чего слушать? Бахали так, что стекла дрожали. И Кузьма вспомнил под этим впечатлением еще одно слово: зенитка. Он с этим словом и проводил Спирина, говоря:

— Ты, Спиридон, ее, зенитки, держись. Она тебя к людям выведет. Она тебя на путь истинный наставит.

Спирин был словно не в своем уме, радовался стрельбе зениток, все повторял:

— Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел и от тебя, Кузьма, уйду. Прощай.

Он ушел, как помнил Кузьма, на гул стрельбы, в сторону станции. И самого Кузьму туда же потянуло. Как ни упиралась Домна, тащил и тащил ее на станцию. И раз, и другой они сходили, под ручку, как молодожены. Их и гнали прочь, и смеялись над ними. Но Кузьма был не промах, сам поднимал на смех незадачливых пушкарей:

— Чего вы в небо палите, пентюхи? Клади ствол на землю, танки вон прут! Одного щелкни, другого, вот и медаль готова, — распахивал он перед пентюхами шинель, показывал медаль.

Доктор Калина разрешал одеваться во все военное, и был он перед этими зачуханными пушкарями молодец молодцом. Попробовал было один раз сам встать к зенитке и показать, что бить надо не в белый свет, не в копеечку, а по белым крестам, но тут его уже без всяких шуток вытурили со станции. Да и Домна, паникерша несчастная, им помогала — утащила подальше от гремящих в пустое небо зениток. Ей, видите ли, делать тут было нечего! А у Кузьмы было дело. Он сердился, все отчетливее вспоминая, что место-то его как раз возле зениток. Не воду таскать, не дрова пилить — стрелять ему надо. Это и толковал беспрестанно Домне. Вроде бы ясно говорил, а она не понимала. И только доктор Калина, мужик хороший, понимал его, похлопывал по плечу:

— Ничего, Ряжин, терпи бабу. Она вроде быстродействующей микстуры. Ничего. Еще денек-другой — и сдам тебя в какую-нибудь команду. К зенитке тебя вроде бы пока нельзя, а с винтовочкой под ручку…

Кузьма мало слушал Калину, тянулся к станции. Там и солдаты, и зенитки. Как Домна ни отговаривала, увести его со станции не удавалось. Если мужик, так должен быть с характером!

Из-за этого характера и стычка вышла. Солдат солдату, оказывается, тоже рознь. Эти были с красными повязками, эти сразу давай на глотку брать: кто такой, откуда?! Он объяснял им про Балабона, про Домну, которую вдвоем с Балабоном вытаскивали из снега, а они зло посмеивались. А Домна и того хуже — принялась уверять, что из Избишина они, здесь только отдыхают. Солдаты эти Избишина не знали, чужому отдыху, видно, завидовали — вздумали заламывать ему руки. Ну, тут уж и он им показал, как мужика за руки хватать, — так и посыпались озорники в снег! Совсем от этого солдаты осатанели, Домну, глупую бабу, уже не слушали. Ружья похватали, как волка, со всех сторон обложили. Могли бы и прибить, да тут из-за поворота тьма-тьмущая других солдат высыпала, и Домна бросилась к их идущему впереди начальнику. А когда начальник подошел — сразу своим мужиком оказался, полез целоваться: