Забереги - [54]

— Так ты банщик, Кузя?

— Банщик! Дудочка банит, да только худо у нее выходит.

— Худо?..

— Совсем худо. Мать-перемать, каша пересоленная, да и щекочет еще. Ты-то не будешь щекотать?

— Буду, Кузя, буду, — все поняла Домна, хватая его за волосья. — Вот не остригли тебя, хорошо, вот косицы-то я тебе и нарву. Насолю и напарю. Набаню и наиграю. Нащекочу и намолочу бока…

Кузьма вяло отбивался, терпел, а когда терпеть стало невмочь, закричал:

— Боюсь я щекотки, не знаешь? Калина! Чего волосья рвать, чего? Взяли моду все… Калина! Калина!

Щеколда оказалась слабая, под плечом этого мясника сразу же отскочила. Был он сейчас без халата, в военной поношенной гимнастерке и в толсто подшитых валенках. Этакий косолапый колхозный бригадир. И подскочил, как бригадир, вырвал у нее из рук Кузьму, словно это кукла была, большая и голосистая.

— Рехнулась баба! Пожалели, не остригли мужика, думали, завтра же в снега опять отправлять, так она сама его стрижет. У, дура набитая! Чего вытворяешь?

— А память, — разогнулась она, — память кобелю мордастому возвращаю. Чтоб на дудочках не игрался, чтоб не банился, не забывался.

— А, — догадался Калина. — Дело житейское. Только ты особо не усердствуй, отдохни с дороги. Устала?

— Устала, — призналась Домна, и было непонятно — с дороги ли устала, от возни ли этой.

Калина не стал слов попусту тратить, окно задернул черным шерстяным одеялом, полез в стенной шкафчик и достал хлеба, и луку, достал небольшую стекляшку, которую со вздохом встряхнул на руке.

— Э, святая слеза! Свою-то утри. Больно ты нужна мужику зареванная.

Домна уже поняла, что к чему, подтащила поближе свою торбу, принялась доставать мясо, пироги, поглядывая на Кузьму:

— Тебе что, отъел мордаху, прохлаждаешься тут. А мы уж и последнюю овечку пристукнули, последнюю мучку в пыль подмели. Воевать-то когда кончите? В деревне из ружей палите, волки вон нас совсем одолели. Нет мужиков, волкам раздолье, наплодилось зверья до лешего. Загрызут, того гляди. Чего, идол, зенками лупаешь? Ступай домой да пали по волкам.

— А Калина не пускает, — дождавшись тишины, ответил Кузьма. — Снег, говорит, чистить надо, баню, говорит, надо топить.

— А ты попросись, ты не гордись.

— А то не просился. Каша вечно пересоленная. Дудочка щекочет.

— Я те дам дудочку, я те посолю, лодырь несчастный!

— Верно, посоли. Только соли-то много не вали, тетка.

— Идол! Да ты совсем рехнулся! Какая я тебе тетка?..

Калина слушал их, но в разговор не вмешивался: занят был самоваром, звал кого-то, с кем-то в первой комнате переговаривался, наказывал вздуть самовар побыстрее. Домна еще и разложить свои нищие гостинцы не успела, как к ним вошла дородная молодица и, не здороваясь, бухнула на стол самовар. При виде ее Кузьма беспокойно заерзал и спрятал голову за спину Домны, а Калина тут же взял молодицу за плечи и вытурил из комнаты.

И Домна, проводив ее сердитым взглядом, безошибочно решила:

— Она. Дудочка ваша.

— Она, — подтвердил и Калина. — Да только погреться пора. Что там у тебя в котомке брякало?

— Углядел! — чему-то даже обрадовалась Домна. — Сладок такой-то брякоток?

Она достала гостинец Алексеихи, про который в суматохе и позабыла. Калина, повертев довоенную, каким-то чудом сохранившуюся бутылку, только и сказал:

— Да-а…

Не христосиком был Кузьма, а тут и бутылке не обрадовался, и вот это-то его равнодушие особенно больно кольнуло Домну.

— До чего мужика довели, ироды, — за неимением никого другого на лысую голову Калины обрушила она свой гнев. — Уж и выпить не в честь! Уж и домашний гостинец не в радость!

Калина был, видно, тертый человек, глупой бабе отвечать не стал, а просто вышиб пробку из бутылки и скуповато, но ловко налил в стаканы. И опять же ничего не сказал, лишь выразительно поглядел на Кузьму, от чего тот послушно взял в руку стакан, словно это была микстура какая. Жалость обливала душу Домны, когда она видела такую покорность своего непокорливого муженька. Заглядывая тревожно в глаза, она подержала за локоть его неуверенную руку, но и выпил Кузьма без всякого понятия. Она ему баранины на закуску, она ему пирога — он ест, все жубряет, а сам хоть бы слово ласковое, хоть бы спросил: откуда, какой ценой досталось такое добро? Видела, что и Калина наблюдает за Кузьмой, так, между куском баранины и груздем. Пройдоха, а не мужик! Она уже мысленно не называла его мясником, но и доктором назвать не решалась. Доктор лечит, а этот, видно, калечит Ей захотелось вытурить его за дверь, чтоб не путался промеж нею и Кузьмой, и она выполнила бы свое намерение, да тут невдалеке забухало, загрохало — даже посуда на столе зазвякала. Калина, с сожалением отставив стакан, поднялся, позевывая:

— Опять станцию молотят. Сейчас понавезут работы.

Домна хотела было оттянуть черное одеяло с окна, посмотреть, что там за молотьба такая, но Калина строго прикрикнул:

— Не смей, дурья башка. Ложись лучше спать. Всенощная у меня.

Домна не стала допытываться, что он за поп такой, чтобы справлять всенощную, а быстро разобрала постель и уложила Кузьму, вздрагивая спиной при каждом тяжком и страшном ударе. Кузьма, к ее удивлению, дал себя спокойно раздеть, дал уложить, и только когда она сама, с ревом и зубовным скрипом стянув с опухших ног валенки, легла рядом, запротестовал: