Забереги - [55]

— Э, тетка, не положено спать вдвоем. Калина говорит…

— Какое мне дело, что говорит твой Калина… ох!.. — при очередном тяжком ударе Домна от страха и жалости прижалась к Кузьме. — Ты-то! Ты-то чего-нибудь скажи!

— Я уже сказал тебе: не положено.

— Было когда-то не положено, да положили нас вместе, Кузя. Сам ты и положил, вспомни-ко!..

А самой уже ничего и не вспоминалось, неодолимая усталость валила в сон. Даже страшный далекий грохот доносился теперь словно бы из-под земли. Да и недолго гремело. Скоро все затихло на улице. Правда, какое-то время спустя здесь уже поднялась беготня, в коридоре затопали, забегали, закричали, что-то все таскали, таскали и перетаскать не могли. Постанывали и покрикивали за стеной. И Калина, слышно, покрикивал, как колхозный бригадир, но в конце концов и его голос стих. И Домна тоже затихла, забылась коротким, тяжелым сном, прижав, отгородив от всего мира холодную, покорную спину Кузьмы.

4

Кузьма Ряжин понимал: в его жизни произошло нечто из ряда вон выходящее. Он клялся себе, что терпеть не может баб, особенно слезных и ласковых, а вот же терпел, вот же жил бок о бок с бабой. Не помнил, и откуда взялась она, как пристала к нему. Прошлое заволакивала черная штора, такая же, как на окне; в прошлом, как подсвечивала ему память, ничего подобного не случалось. Жизнь — это он, да еще доктор Калина, да еще толстуха Дудочка, которая взяла привычку щекотать его; больше он ничего не знал и знать не хотел. А тут явилась вот эта, назвалась Домной и поселилась вместе с ним в комнате у доктора — Калина сам и поселил, Калина все и подстроил. Кузьма попробовал перехитрить его, на вторую ночь сбежал в общую палату, укрылся с головой одеялом, но Калина привел его обратно. Тогда Кузьма задумал перехитрить эту, Домну; он взял да и притворился спящим, пока она ставила самовар. Не любил он, когда его раздевали и укладывали в постель — сам любил укладываться, поэтому взял да и завалился спать. Домна вернулась с самоваром, долго смотрела на него — он подглядывал сквозь ресницы, он втайне наблюдал за ней. Ему надо обмануть эту незваную сожительницу — и он ее обманет. Он будет нарочно посапывать, а ты пей-ка чай одна, тетя!

И так все хорошо рассудил Кузьма, что начал и в самом деле засыпать. Но тут она и принялась его тормошить, говоря:

— Кузя, а Кузя, медаль-то где твоя?

Он испугался за медаль и подхватился:

— В самом-то деле, куда подевалась?

А она, баба вредная, хохочет, она знает, что он медалью своей дорожит. Что-то такое сильное связывало его с медалью, и хоть он не мог припомнить — что именно, а берег ее пуще глаза.

— Куда ты ее подевала, тетка? Положь на место!

— Да положу, положу, — покопалась она под его подушкой. — Смешной ты, Кузя. Неуж никак меня не вспомнишь?

— Надо мне тебя вспоминать, — схватил он медаль и прикрутил к нижней рубахе. — Ты, тетка, уходи. Я баб не люблю.

— Да любишь, Кузя, любишь, — ответила она с прежним смешком. — Откуда же тогда Юрка взялся, через пять месяцев после свадьбы! Откуда взялся Венька, пузан косолапый? А Санька откуда? Мужик мужиком, а за титьки дергает, прямо беда с ним.

— Титьки?.. Что еще за титьки?

— А вот то, а вот это, — навалилась она на него, принялась целовать.

И что-то такое, вопреки его желанию, начало проступать сквозь чуждые поцелуи. Только не вовремя какая-то собака принялась подлаивать, поскуливать возле кровати. Он хвать рукой — вроде бы ничего нет, скулеж прекратился. Но стоило поуспокоиться — собака загавкала, завыла еще громче. Он снова хлесть ее ладонью — в пустоту, опять в пустоту. А ведь было ясно: воет собака не зря, и на ней-то он и сосредоточил все внимание. Чего ж, собак он сейчас любил больше баб. Да вот собаки куда-то все запропали, а бабы — нет, надоедают день и ночь. Ах, если бы собаку, собаку ему!

— Тетка, — решился Кузьма попросить, — привела бы ты и в самом деле его.

— Кого, Кузя?

— Известно, Балабона.

Домна аж отшатнулась от него, смотрела, смотрела и убежала куда-то. Он думал — сейчас же и приведет собаку, а она привела Калину. Ну, он и доктору повторил:

— Балабона мне надо.

И Калина на него выставился, словно никогда не видывал, но, будучи все же мужиком, разрешил:

— А ведь и верно, надо.

Самое малое время спустя и Балабон явился. С этого и началась для Кузьмы новая жизнь. Когда ему Домна уж особенно досаждала, он гладил собаку и говорил:

— Где-то мы с тобой были? Куда-то мы с тобой ходили?..

А однажды гладил вот-так, гладил и вспомнил:

— В Весьегонск ходили, куда же еще. Из снегу-то Домну ты вытащил? Ты, Балабон?

— Верно, Кузя, верно, — поспешно поддакнула Домна.

Кузьма гладил собаку и силился вспомнить, что же связывало ту Домну с этой. Собака поскуливала возле кровати, подлаивала. И что-то прилипало к ладоням, хорошее. Что-то совсем другое разгоралось в душе, светлое. Словно штора на окне раздвигалась и проглядывало солнышко — морозное, ясное. Из стылого марева вначале показалась огромная рыжая собака, потом показался он сам, потом откуда-то, все вроде бы из того же снега, явилась шалью укутанная баба… Он озадаченно закрыл глаза: бабы ему были не нужны, особенно всякие там Дудочки. Но видение не проходило. За снега, за сугробы отодвинутая баба очищалась от мерзлющей наледи, разоболокалась, скидывала белый противный халат, надвигалась на него, называла его ласково Кузей, подтаивала… и вдруг в какой-то момент оборотилась вот этой, Домной. Нет, уколы не делала, не щекотала, а все гладила, гладила по голове. Мать честная, Домна! Открытие так ошеломило Кузьму, что он вскрикнул: