Забереги - [58]

— Спасибо тебе, Домна, за весть. Поехала я.

И унеслась, как рыжий вихорь, а по дороге что-то еще и запела на ветру, скинув шаль, махала ею кому-то. Уж не Ивану ли, дурная башка?..

Свое неудовольствие учительницей она перенесла и на встретившуюся по дороге Тоньку.

— Ну что, Лутонька, сладко с Аверкием-то? — сразу и напала на нее. — Сучье-то мясо стыдом не заело?

Но Тоня пропустила ее ругань мимо ушей, сказала свое:

— Погоди, сестра. Без тебя Федор два раза приезжал, ко мне заходил, да мы поругались.

— Федор? Еще и Федор какой у тебя объявился! Не многовато ли?

— Погоди. Федор, говорю, муженек мой. Чего смотришь? Самусеев-то.

Тут уже Домне оставалось только развести руками. Так много на нее всего сразу навалилось, что она уже без всякого сердца сказала:

— Самусеев, значит. А я и не знала, что его Федором зовут.

Но это доброе настроение продолжалось недолго. Удивило не столько то, что Самусеев мужем Лутоньки оказался, — мало ли чего не бывает на свете, — удивило ее поразительное легкомыслие. Ведь если это муж, так кидайся в ноги, выжигай слезами свое сучье семя, вымаливай пощаду. Не чета Аверкию Самусеев-то. О чем же она думает, Лутонька непутевая? Домна пытливо смотрела на сестру, а той и горюшка мало, хохочет:

— Федор-то пригрозил: возьму, мол, и влюблюсь в Маруську. А я ему: давай уж лучше в Айно, эта поглупее. А то и в саму Домну — у этой хозяйство, готовых деток полна лавка. Чего лучше!

Совсем потеряв от такой безглуздицы терпение, Домна прямо на улице, на виду у деревни, нарвала ей косицы, плюнула под ноги и тяжелым шагом пошла к себе.

Дома она по привычке прометнулась на кухню, но из пустой печи на нее такой погибелью пахнуло, что ошарашенно вернулась к общему семейному столу. Одной было невмоготу. А у стола — вон какая орава! Там главенствовала Марыся — и пряла, и вязала, кажется, одновременно. Айно тоже что-то вязала, уже на четырех, кажется, спицах, — свитер, пригляделась Домна; так и посверкивало у нее в руках, от быстрого проблеска спиц даже в избе вроде бы светлее становилось. Крючком ковырял и Юрасик-карасик, довязывал большущий носок, но всю свою руку. Санька елозил ручонками по столу, но больше мял, чем раздергивал грудой наваленную шерсть. Венька неумело, но старательно прял, вывалив на сторону язык, как и Балабон, лежавший у его ног. Один Юрий-большун занимался не своим, опасным делом: чистил отцовское ружье. Ему помогал или мешал, кто их разберет, Коля-Кавалерия, сидя верхом на лавке. Домны он не слышал, покрикивал на своего помощника:

— Шомпол-те потуже забивай, со скрипом. Кудели на ершик-те намотай да карасину покапай, голова еловая. В стволу-те закуржавело, не продрать на сухую. Какая шрапнелия! Не будет шрапнели, парень, ой, не будет. Карелка вон ходила, все осечка, едрит ее всю кавалерию!..

К счастью для Юрия, Коля заметил присевшую на свободный конец лавки Домну и посчитал за лучшее помолчать. Но Домна сама принялась выспрашивать:

— Чего еще замышляете? Патронов все равно ведь нет.

— Есть, ма, один, в кладовке сыскался, — вынул Юрий из кармана потемневшую гильзу. — Лося можно бабахнуть.

— Лось… Мужичина ты горькая. Не балуй, еще себя подстрелишь. Да за лося еще в тюрьму посадят, да и не догнать тебе лося, Юрий.

— Догоню. Я на лыжах.

— Ой, не догнать, Юрий.

— Сказано: догоню!

Слушавший этот спор Санька был рад напомнить о себе и восторженно зашлепал грязными ладонями по столу, за-пришепетывал:

— У лоси, ма, ш-ширсть…

Тут уж все засмеялись, оставив работу. Только Айно никак не могла добраться до смысла этих глупых слов — думала, что путное слышит. Смеху в ее заголубевших глазах не было, когда она повторила свое, тоже никому не понятное, заклинание:

— Муалла вайва.

— Вай-ва, девонька, — по-своему поняла ее Домна. — Вой не вой, а жить надо. Жалко и тебя, безголосую. Ты хоть скажи что-нибудь по-нашему, ведь понимаешь же? На чужой стороне не сладко, о своей, поди, думается? Ласковая, а ведь и обидеть могут. Самусеев вон опять приезжал — к кому, ко дну вас всех головой?.. С тобой-то он вроде болботал, может, и наболботали чего? Говори! Хоть что ни есть говори. Не дома, чужая все-таки сторона.

— Да, муалла вайва. Чьюжая. Чортан войнуа!

— Чертова война, верно, — обрадовалась Домна знакомым вроде бы словам. — Карелка ты бессловесная… Какая злая дорога привела тебя сюда?

— Ние, Доомна, хювя дороган.

— Не совсем, что ли, злая?

— Да, хювя дороган, хювя. Да, к вам, Доомна, дорога.

Домна невольно улыбнулась — и к Марысе с тем же допросом:

— Кругом хювя да хювя, а Самусеев с какой дороги?

— С доброй дороги Самусеев, — улыбнулась затаенно и Марыся. — Кабета яго не сустрэла, так во мы сустракали. Хлопец таки ласкавы!

— Ласковый? Да уж куда еще ласковее! Всем бабам голову заморочил, а сам волком в лесу живет. Приезжал-то к кому?

— Ды к нам. Павечэрал, пагутарил. Спать мы яму на падлозе постелили…

— Яснее ясного! — не добившись никакого толку, с тяжелой подозрительностью ко всем ушла Домна на кухонную половину. — Все встречались-провожались, все спать укладывались, а кто женой ему будет?..

На кухне она уселась перед шестком, заглядывая зачем-то в пустой загнет. Неостывшая печь курилась теплом, но даже и духа съестного в помине не было. Словно и не жили люди, не пекли, не варили. Еще только декабрь начинался, а жизнь из печи ушла, улетучилась. Печь, казалось, вздыхала черной утробой, оправдывалась: уж такие дела, нету у нас ничего… Ну, нету так нету. Домна попусту печь не ругала. Открыв заслонку, она смотрела в черную пустоту и прикидывала — что можно сварить, а что и так пойдет, сырое. Припасы по пальцам можно перечесть: мешков семь картошки осталось, грибов соленых полторы кадушки, грибов сушеных с мешок, черники и малины подвешено было в узлах возле печного раструба, капуста, конечно… Еще оставалась корова, оставалось шесть курок. В феврале корова отелится, значит, будут они с молоком — нет, корову трогать нельзя даже при самой неминучей… Куриц разве порешить? Да это уж само собой так: под топор. Она их мысленно опять пересчитала, так и этак, но кур от пересчета не прибавилось. При самой большой экономии хватит на приправу только до Нового года, а там… Но что — там? Заест неминучая, так и корову порешишь. Воротясь из Бабаева, насмотревшись человечьей кровушки, животинную кровь она уже не жалела. Да сейчас не время еще оплакивать корову — пусть куры-дуры поплачут. Чего ж…