Забереги - [23]

В этом возбужденном состоянии он и зашел домой, чтобы проститься. Жена Катерина сейчас же в крик: чего загодя не предупредил, чего летишь дуроломом?.. А того, отвечал он, что служба такая. Хоть жена и работала на телефонной станции, объяснять он ничего не стал, а взял буханку хлеба, подумал — и в портфель опустил только половину. В доме у них тоже двое беженок было, а городской участок невелик, даже картошку успели подчистить. К жене Катерине присоединилась мать, душа убогая, и вдвоем они попробовали покричать еще — из дому он выскочил как крапивой настриканный. Прямо к причалу полетел.

От причала уже метров на двести были положены доски. Тонкие забереги, под ногами потрескивало, когда он шел к ожидавшей его лодке. Там успело набиться с десяток женщин, повизгивали заранее. Ни на кого не глядя, Спирин сел с гонцом на пару за весла; на вторую пару кто-то из женщин пристроился, а третьей и не было. Спирин в душе посетовал, что маловата попалась лодка, но погода стояла тихая: расселись все и погребли к еле видневшимся правобережным заберегам.

Волны не было. Вправо и влево простиралось серое холодное море. Спирин греб во всю силу, часто сворачивая лодку в сторону, — малосильным напарникам не удавалось держать равновесие, хотя на каждом весле висели по двое. Но в четырехвесельной лодке сыскался кормовик; подгребала им и правила на редкость умело какая-то молодая женщина — в черной юбке до пят, в черном бобриковом полупальтишке, в серой большущей шали на голове и на плечах. Даже откидываясь вслед за веслом спиной, Спирин не мог поймать взгляд этой женщины. Какая-то недосягаемость была в нем. Его это, надо же, тревожило. Он гнал от себя из глубины шали исходившие глаза, он отталкивался от них, как от ненужной сейчас волны, а они, как и волна, его настигали, доставали горячечными брызгами. Спирину мерещилось нечто постыдное, запретное. И руки свои, и ноги, и широченная грудь были сейчас лишними; он хотел бы остаться при одной голове, в которой, как березовый угар, копилось, густело сумрачное желание: «Надо уходить, убегать… хоть в Тихвин, хоть еще куда подальше!» Но под ногами у него не было и десяти метров тверди. Все качалось, скрипело, постанывало. Мир то открывался до небесной шири, то сходился до мокрого стекловидного бугра, на который лодка никак не могла взобраться. И что там за бугром — ничего не поймешь. Темное, чешуйчатое стекло не просвечивало. Спирин вытягивал, сколько мог, шею — все напрасно. То небо от края до края, то скользкая крутизна; на нее так долго взбиралась лодка, что дух перехватывало. И откуда тут такие горы? Спирину мнилось короткое ребячество, мнились вечерние катанья на угнанных с конюшни санях, с визгом и смехом. До смеха теперь вроде еще не дошло, а визгу прибавлялось. Он греб с полузакрытыми глазами: правая рука на своем весле, левая на весле взопревшего гонца. Его и на двоих хватало с избытком.

Спирин все время чувствовал: необычные, губительные волны накатываются из глаз кормовщицы; хоть и скрывала эти волны серая шаль, но они прорывались, колотили колени. Он испытывал теперь не только смущение, но и страх. Волны проходили через всю лодку, путаные и тягучие, как его мысль. Горячие вроде бы, несмотря на зимнее небо. Спирину никак не удавалось определить время наступления очередной жаркой волны. Женщина, когда он сам открывал глаза, подмаргивала, что-то подсказывала сквозь прорези шали. А что? Горячий вал проходил, тревога оставалась. Спирин греб как заведенный — за себя и за сморившегося напарника; тот мокрым грузилом висел на захвате весла, вырывал весло из воды своим вдруг отяжелевшим телом. Спирин оттолкнул его к самому борту, даже не догадываясь, что тем самым облегчает ненужное грузило. Усевшись по центру скамейки и в какой-то момент оглянувшись, заметил, что на передних веслах висят уже по трое. Это было смешно: всем скопом на весле! Спирин расшатывал свои плечи, как шарниры, — они даже поскрипывали тягуче. Небо долго взлетало вверх, а застекленевшая гора не кончалась. А один раз настолько глухо, пройдя через голову кормовщицы, накрыла лодку и людей, что Спирин начальническим голосом велел:

— Перестаньте мне это… подмаргивать!

Слышала или не слышала кормовщица, но серую шаль как бы нарочно откинула, взглянула уже прямо и неприкрыто. Спирин был ошарашен: какие к лешему глаза, какие к водяному волны!.. На корме была учительница из Верети, Альбина Адамовна. Человек без роду без племени, а туда же — открыто не здоровалась с ним… Ну и ладно. Он-то совсем по-хорошему спросил:

— Здравствуйте, как поживаете?

— Поживаю хорошо, здравствуйте, — ответила она.

Вот ведь совсем немного надо: только шаль откинула да два слова сказала, а злые волны уже и улеглись. Просвет вокруг образовался, горизонт уравнялся, отделив небо от того, что было внизу. А внизу проступил лес, черный, подтопленный. Лодка на тихой воде быстро прошла по ясно обозначавшейся улице, сквозь строй старых берез. Волна отстала еще в тот момент, как кормовщица сбросила с лица концы шали, став учительницей Альбиной Адамовной, а теперь и вовсе улеглись заводи. Проблескивало даже солнце, открывая бывшую околицу: верхушки пастушьих засек, остожья, одиночные деревья, кусты: мелко здесь было, вода лишь прикрыла лога, а на буграх еще кипела грязной пеной. Вид этого засоренного всяким хламом мелководья подействовал на Спирина угнетающе. Укором вставала водяная пустыня, с которой еще не сошли людские следы. В свое время Спирину и надлежало подчистить здесь все, порушить, порубить, попалить, но он не мог зачистить и десятой доли Забережья, надеясь, что остальное доделает сама вода.