Забайкальцы. Т.2 - [11]

— М-да, — Лазо потеребил пушистую бородку, помолчал и — к Богомягкову. — А ты как думаешь, Георгий Петрович?

— Да что тут думать, Фрол прав. Туда надо нам, в Забайкалье.

— Мое мнение такое же, — ответил Киргизов и оглянулся на Кириллова. — А ты как, Иван?

Кириллов в знак согласия лишь молча кивнул головой. В том же духе высказались и Швецов и Врублевский, а для Егора слова Фрола слаще меда, уж он-то душой за свое Забайкалье, но высказать это вслух постеснялся, лишь подумал про себя: «Мое дело маленькое, пусть начальники решают, как лучше. Конечно, Фрол правильно говорит, за каким чертом идти в какое-то Приморье, на нас войны и в Забайкалье хватит».

Промолчали и остальные, в душе соглашаясь с доводами Фрола; лишь Тихон сказал совсем некстати:

— Соли у нас мало. Кто пойдет к Шкарубе, так не забудьте попросить у него фунта три.

— Кому до чего, а вшивому до бани, — оглянувшись на Тихона, огрызнулся Семен. — До чего же глупый человек.

Все засмеялись, а Лазо, скаля в улыбке белозубый рот, заступился за Тихона:

— Ничего, ничего, Тихон Михеевич прав по-своему, надо же кому-то и о соли позаботиться, — и снова перешел на серьезный тон, — Ну что ж, товарищи, я понимаю вас и, как это ни жаль, не могу не согласиться с вами. Вы правы, меня утешает лишь то, что, где бы мы ни находились, цель у нас одна — борьба за дело рабочего класса до полной победы. Жалко расставаться, но ничего не поделаешь, надо уходить. Я бы уж сегодня отправился, да вот Андрей унты мне шьет, придется отложить поход до завтра. Справишься, Андрей?

— Справлюсь.

— Я ему помогу, — сказал Семен, — вдвоем-то мы их к вечеру закончим. И завтра в новеньких унтах пойдешь, Сергей Георгиевич.

ГЛАВА VI

Морозы стояли в январе такие, что воробьи замерзали на лету, а село по утрам укутывалось густой копотью[5]. Во второй половине месяца морозы стали сдавать, а к концу даже потеплело, по утрам уже не копотило и к половине дня даже капель потекла с крыш.

Савва Саввич, в стеганных на вате черных шароварах с лампасами и в теплой бумазеевой рубахе, сидел за столом на кухне и, в ожидании обеда, поглядывал в окно. Через застекленную веранду видел он чисто подметенную ограду в рамке амбаров и сараев, заснеженные крыши их уже украсились бахромой ледяных сосулек. В одном углу ограды работники пилили дрова. Ермоха — в черной мерлушковой шапке и все в том же стареньком козлином ергаче, в котором привык его видеть Савва Саввич уже многие годы. На этом ергаче и шерсти-то давно уже нету ни клочка, он настолько прокоптился дымом костров, просмолился дегтем и варом, что уж не льнет к нему ни пыль, ни сажа, и кажется, что не будет ему износу, как и самому Ермохе. Все такой же крепкий, жилистый, проворный на работе, он вроде и не стареет, только борода стала совсем сивой, а усы пожелтели от курева.

Савва Саввич частенько наблюдал, как трудятся его работники. Вот и сегодня он видел, что пилить они начали чуть свет и только один раз присели на чурки, покурили — и снова за работу.

— Молодцы, ребятушки, молодцы, — благодушно улыбаясь, вслух сказал Савва Саввич.

— Что такое? — спросила Макаровна, хлопотавшая у жарко топившейся печки-плиты.

— Про работника я, про Ермоху. Молодец, говорю, хоть и жрать здоров, чертяка, зато уж и работать удалец. Сам зря не просидит и другим не даст.

Между тем работники перестали пилить. Никита погнал лошадей на водопой, а Ермоха принялся колоть топором напиленные чурки. В это время в раскрытые ворота въехали трое в кошевке, запряженной парой гнедых лошадей, правил ими бородач в козьей дохе и мохнатой шапке. От взмыленных лошадей валил пар, тускло блестел на них медный набор сбруи. У крыльца ямщик лихо осадил, туго натянув вожжи, оглянулся на пассажиров — двух белогвардейских офицеров.

Первым выскочил из кошевы молодой, рослый сотник в новеньком желтом полушубке и серой папахе с белой зубчатой кокардой.

— Сын приехал, Иннокентий! — радостно воскликнул Савва Саввич и, вскочив, с грохотом опрокинул табуретку, на которой сидел.

— Кеша! — воскликнула Макаровна и, откуда прыть взялась, как была со сковородником в руках, так и кинулась навстречу сыну, опередив старика. А Иннокентий, звякнув о порог шашкой, уже зашел в коридор.

— Кеша, сыночек мой! — Макаровна с ходу кинулась сыну на грудь, пригибая его к себе за шею, плача и смеясь одновременно, целовала его в захолодавшие щеки и в тонкие, пропахшие табаком губы.

— Хватит тебе, — тормошил ее Савва Саввич, — совсем запленовала сына. Дай хоть взглянуть на него. Я его ишо и не видел офицером-то. Ну, здравствуй, сынок, здравствуй, ваше благородие!

Иннокентий трижды облобызался с отцом и лишь тогда вспомнил о своем спутнике, который, стоя у дверей, молча наблюдал семейную встречу. Посторонившись, Иннокентий представил отцу незнакомца.

— Это, папа, сослуживец мой и друг подъесаул Березовский, знакомьтесь.

Среднего роста, чернобровый, с большим горбатым носом и карими навыкате глазами, подъесаул кивнул старику, назвался Анатолием Борисовичем.

Савва Саввич пожал смуглую, твердую руку офицера и, волнуясь от охватившей его бурной радости, зачастил скороговоркой: