За живой и мертвой водой - [123]

В рядах замерли. Как бы ни был настроен тот или иной вояка в смысле политических убеждений, каждый стоявший в строю, если не понимал, то чувствовал, что сейчас на его глазах будет совершена жестокая несправедливость. Перед ними стояли истощенные, несчастные люди, выходцы из могил, и их судьба не могла не тронуть даже холодное сердце.

— Молится… — пронеслось по рядам.

Да, тот жалкий пленный, баптист, чье пение положило начало несчастью, опустился на колени, сложил перед собой ладони трясущихся рук. Стоявший посредине лобастый, рассеянно, непонимающе покосился на него и тут же выпрямился, гордо вскинув голову. Татарин вдруг пронзительно закричал, обращаясь к Вепрю:

— Слушай, ты, хан Батый украинский, зачем нас будешь стрелять, скажи? Я не твоей нации, я — татар, ладно, стреляй меня. Тот — русский, москаль, как ты говоришь. Ладно, стреляй его тоже, если тебе крови надо. А этот? Он — украинец, твоя нация. Зачем его убивать будешь? Скажи своим людям, скажи, бандит, батько Махно, черная душа твоя!

Довбня выхватил из рук Сидоренко винтовку и хотел ударить прикладом татарина, но заметил предостерегающий жест окружного и отскочил назад, едва сдерживая ярость.

Вепрь точно не слышал, что прокричал ему Ахмет. Он стоял, зажав в кулаке маленький подбородок, гладя пальцем щеку, и немного исподлобья, но весело смотрел на обреченных. Тарасу бросилось в глаза поразительное сходство: бандеровский командир и татарин были похожи друг на друга — как близнецы — одинаковый возраст, рост, одинаково плоские смуглые лица и темные узкие глазки, только татарин был худ, грязен, одет в тряпье и кожа на лице его была, пожалуй, темнее кожи Вепря. Тарас не знал, что в жилах окружного течет какая–то часть монгольской крови и что его далекие предки по матери ели сырую конину, пили кумыс, собирали ясыр на территории нынешней Львовской области и на месте их стоянки давным–давно возник хутор, который по сей день называется Татары. Что касается Вепря, то он хорошо знал предания своего рода и даже гордился ими; он давно уже заметил свое сходство с татарином и это, видимо, забавляло его.

— Имеют что сказать? — громко и с наигранным удивлением спросил окружной, обращаясь к сотенному, а не к пленным, точно ему требовался переводчик.

Стоявший рядом Могила наклонился к нему и торопливо зашептал:

— Друже Вепрь, не нужно этого делать. Зачем вы даете возможность выступать с большевистской агитацией?

Окружной небрежным движением руки отстранил от себя референта пропаганды. На его лице стала еще более заметной загадочная, самодовольная улыбка. Будто только он один наперед знал, что все произойдет как нельзя лучше, так как в его присутствии и не может произойти иначе.

Довбня быстро сориентировался.

— Имеете что сказать?! — гаркнул он военнопленным.

Очевидно, лобастый и татарин не ожидали такого вопроса и не поверили своим ушам. Они молча и тревожно переглядывались. Их товарищ поднялся с колен и спросил, облизывая потрескавшиеся губы:

— Братцы, чего это он?

Ему никто не ответил. Наступила тишина.

— Не понимают по–нашему, — сказал куренной, — москали…

Худая женщина с черными, выложенными на голове косами, нервно засмеялась и зажгла потухшую сигарету.

— Сейчас я по–ихнему поговорю. — Вепрь передал поводок овчарки куренному, шагнул вперед и заложил руки за спину. — Слушайте, — сказал он с легкой брезгливой гримасой, произнося русские слова. — Я вам разрешаю сказать все, что вы пожелаете. Мы, украинцы, пропитаны здоровым национальным духом и не боимся какой–либо агитации, большевистской тем более.

Могила дернул плечом, точно его кольнули, и часто замигал глазами — окружной бросил камешек в его огород.

— Поэтому, — продолжал Вепрь, — я вам разрешаю заявить перед смертью все, что вы думаете. Имеете что сказать?

Снова наступила тишина. Лобастый тряхнул головой:

— Имею!

— Ну, говори… — Вепрь картинно отставил ногу и, глядя на верхушки деревьев, приготовился слушать.

Лобастый пробежал глазами по лицам людей, стоявших в строю:

— Хлопцы, бью челом низко к вашему уму и совести, — сказал он по–украински с мягким полтавским выговором. — Вижу, у каждого голова на плечах есть. А что в той голове? Ведь не пустая она? Вы играетесь в самостийну Украину, и немцы играют вами. Давно, еще с семнадцатого года, играются и смеются над вами, регочут так, что и животы у них болят.

— Твоя мать будет реготать и волосы на себе рвать будет, большевистский ты запроданец, падлюка! — багровея, закричал Довбня.

Не обращая внимания на сотенного, лобастый глянул в сторону Вепря. Низенький, изящный окружной стоял, выставив правую ногу вперед, заложив руки за спину, словно позируя перед фотоаппаратом. Лицо его сияло улыбкой превосходства. Пленный понял, что ему позволят продолжать.

— Немцам–фашистам не уничтожить наш народ украинский, на какой обман они бы ни пускались. Украина есть и будет — народная, свободная, советская! Ей не страшны никакие враги, у нас есть верные побратимы, народы–братья, весь Советский Союз, а в Союзе нашем — напоминаю вам, если не знаете, — двести миллионов. Двести миллионов! Один за всех, все за одного, никого в обиде не оставят. Вот почему Украина будет жить вечно. — Лобастый взмахнул рукой и закричал страстно: — Хлопцы! Слава нашей Украине!!