За заборами - [10]

Что может дать моя лекция пациентам, думал я, отправляясь в дорогу, - ведь я не могу рассказать им о своей родине ничего отрадного, а следовательно, хоть как-то способствовать восстановлению их душевного равновесия. Она, как и они, жила в оцепенении перед какой-то непостижимой силой, в страхе сбиться с пути, затеряться в пустыне безвременья, она так же искала выхода и не находила его, но у нее, в отличие от них, не было поводырей...

В Шварцвальде шел снег. Мой автомобиль несколько раз застревал в преграждавших дорогу наносах. Уже давно мне не хватало настоящей зимы, и я радовался этим остановкам. Ностальгически озираясь вокруг, с наслаждением вдыхал морозный воздух, пожирал с высоты глазами бескрайний черно-белый пейзаж.

Клиника располагалась в раскиданных по лесистому холму деревянных домах бывшего горного курорта, построенных в начале века в духе местной крестьянской архитектуры. Я приехал к вечеру, в ранних сумерках на улицах и террасах уже зажигались фонари, начинали дымиться каминные трубы. Все тут внешне было как в старых цветных немецких книжках, чудом сохранившихся в доме моего детства.

За ужином я узнал, что место это известно еще и тем, что накануне первой мировой войны здесь постоянно встречались русские и польские революционеры. Позднее, во время вечерней прогулки, мне показали виллу, где подолгу жил Теодор Герцль. Нередкими гостями в двадцатые годы были здесь и некоторые именитые национал-социалисты.

Мне отвели комнату под самой крышей. По преданию, ее всегда снимал Лев Троцкий. Уже не раз волей случая приходилось мне останавливаться в помещениях, принадлежавших в прошлом выдающимся личностям. Так когда-то я ночевал в доме Томаса Манна на Куршской косе, служившем гостиницей литовскому Литфонду, в стенах бывшего кабинета писателя, в котором он работал над романом "Иосиф и его братья". Тогда от волнения я долго не мог уснуть.

Что имели в виду пригласившие меня, поселяя в любимой комнате творца идеи перманентной революции, мне неизвестно, но наверняка они не задавались целью лишить меня сна. Скорее всего, у них были какие-то свои психотерапевтические соображения.

Я распахнул окно. Шел снег, занавешивая вид на уснувшую внизу ночную долину и тем усиливая ощущение полной уединенности и покоя. Трудно было в этот момент не предположить, что все суперзамыслы века выпестывались именно здесь. Идеальное место для лелеянья грез. Расположиться бы клинике тут на полвека или век пораньше...

На следующее утро я спустился к завтраку и занял место за ближайшим от двери большим круглым столом, за которым уже сидело человек шесть.

После первой чашки кофе во мне проснулась моя обычная словоохотливость. Зная по опыту, что немцу, если он хорошо воспитан, всегда трудно первым заговорить с незнакомым человеком, я решил проявить инициативу, начал обращаться с вопросами к соседям по столу. Мне отвечали вежливо, но как-то очень уж односложно. Только тут я заметил, что сидящие за столом не общаются. Наконец, видимо, сообразив, что я не пациент, а прибывший вчера лектор, мне объяснили:

- Все люди по утрам делятся на молчаливых и говорливых. Вы сели за стол молчаливых. Ваш стол другой, тот, что у окна.

Я приехал за двое суток до выступления, и мне предложили познакомиться с методами лечения на собственном опыте. Оно состояло в медитации, физических упражнениях, призванных помочь телу осознать единство с душой, в различных занятиях, взывающих к творческому началу. Прейскурант был довольно многообразным: рисование, живопись, лепка из глины, музыка, танцы, жестикуляция, астрология, толкование событий и снов, интерпретация прочитанных по совету врачей книг, в основном сказочного и мифологического содержания. От медитации я уклонился, отговорившись тем, что и так, мол, целые дни медитирую: пишу и перевожу стихи. В самом конце меня ждала беседа с экстрасенсом.

Высокий, бритоголовый, с широким высоким лбом и слегка выпученными глазами, он с минуту, не произнося ни слова, пристально глядел на меня. От смущения я начал говорить первый, стал рассказывать о себе, хотя он об этом не просил. Взгляд его был испытывающим и одновременно добродушно снисходительным, точно он знал обо мне что-то такое, чего не знал я сам. В какой-то момент он мягко прервал меня и предложил лечь на кушетку.

Накрыв меня до пояса шерстяным пледом, он расположился в кресле рядом. Я уже было настроился на психоаналитический сеанс, но вопросы оказались поверхностными и необязательными, словно спрашивающий задавал их исключительно с целью подготовки пациента для дальнейшей процедуры.

Во время разговора он встал и простер надо мной ладони. Постепенно приближая их ко мне и водя ими в воздухе от колен до груди, он вдруг застыл в неподвижной позе. Я почувствовал медленное излучение тепла, оно становилось все горячее и вскоре достигло интенсивности каракумского зноя. Реакция моя была настолько сильной, что он резко отдернул руки и прервал сеанс. Отошел к окну, открыл створку, закурил. Его выбритый до белизны выпуклый череп был точь-в-точь как сугроб, видневшийся в окне.

Я продолжал лежать, ждал указаний. Он стал ходить по комнате, громко рассуждая и жестикулируя: