За веру, царя и социалистическое отечество - [7]

– В соответствии с волей богов и руководствуясь уложением о наказаниях, военный суд признал тебя, Хлодвиг Репьев, виноватым по всем статьям предъявленного обвинения и посему приговаривает к лишению воинского звания, имущественных прав, наследственной чести, а токмо и самой жизни, которая прервана будет посредством насаживания тела на кол. Приговор тебе понятен?

– Ничего более понятного отродясь не слыхивал, – ответил Репьев, разбитая рожа которого даже не дрогнула. – А больше в приговоре ничего не написано? Касательно снисхождения?

– Не без этого. Суд наш не только справедлив, но и милостив. Дано тебе, Хлодвиг Репьев, снисхождение. Учитывая, стало быть, прежние заслуги и смелые дела. Умрешь ты в прежнем звании, при всех имущественных правах и с сохранением чести, а вдобавок имеешь полную возможность самолично выбрать способ казни.

– А из чего выбирать, позвольте узнать? – поинтересовался Репьев, как будто бы находился не в тюремном застенке, а в похабном заведении, где блудодеи срамных баб себе для забавы нанимают.

– Ответствую тебе, Хлодвиг Репьев. – Тиун опять ухватился за свои стариковские окуляры. – Выбор имеется богатый. Усечение головы, повешение за шею, четвертование, колесование, сожжение и утопление в воде.

– Безмерна милость суда. Это в самую точку сказано. Мне как природному моряку больше подходит утопление, но исключительно в соленой воде.

– Соленых вод поблизости нет, а везти тебя, Хлодвиг Репьев, на море-окиян чересчур накладно, – ответил тиун со смиренным видом.

– Тогда выбираю усечение головы, только, чур, не палаческим топором, а моряцким кортиком.

– Хватит привередничать, – нахмурился тиун. – Твою выю не то что кортиком, а даже двуручной пилой не одолеешь. Да и некогда нам кортик искать. Сам знаешь, что казнь должна до рассвета совершиться. Если и дальше будешь дурачка валять, то непременно на кол сядешь.

– Пусть будет кол, – немедленно согласился Репьев. – Только смажьте его не бараньим жиром, как у вас принято, а китовым воском,[38] дабы я и после смерти благоухал. Такова моя последняя воля, и я от нее не отступлюсь.

– Уймись, Хлодвиг Репьев. – Тиун устало присел на скамейку, вытертую задом исправника до блеска. – Напрасно ты стараешься меня вздразнить. Я за сорок лет судейской службы ко всему привык. А уж к пустобрехам и подавно. Так что придержи язык и зря не разоряйся. Сейчас для тебя любая казнь есть милость. Поскольку избавляет от медленной и мучительной смерти, твои телеса давно гложущей. Накося, послушай и полюбуйся.

Тиун извлек из кармана приборчик, измеряющий бусовое излучение, и приставил его к голой груди Репьева. Приборчик, и прежде пощелкивающий, заверещал, как поросенок, почуявший опасность.

Тюремные смотрители хотя и продолжали держать Репьева чуть ли не на весу, однако постарались отодвинуться подальше. Даже многоножки-сколопендры перестали гоняться по стенам за мокрицами и замерли, словно в недоумении.

– Ты теперь сам как бусовая бомба, – сказал тиун. – Тебя можно заместо самолетки во врагов запускать. В таком состоянии ты и на воле долго не протянешь. Но допрежь сгниешь заживо. Лучевая хворь страшней проказы. Я на таких, как ты, еще в детстве нагляделся, когда супостаты мой родной город Муром с неба раздолбали. Так что зря языком не молоти, а выбирай себе самую сообразную казнь.

– А яда в твоем списке не имеется? – поинтересовался Репьев. – На яд я безо всяких условий согласный.

– Яд, говоришь, – ухмыльнулся тиун. – Так и быть, ради тебя расстараемся. Тебе какой больше по нраву?

– А какой есть?

– Всякие. Одни по мозгам бьют, другие по сердцу, от третьих кровь сворачивается.

– Нечему сворачиваться. Всю кровушку из меня твои прихвостни успели выпить. А порода у Репьевых такая, что наши сердца никакого яда не боятся. Посему подставляю под удар самое слабое мое место, мозги. Снабди меня ведром извиня или в крайнем случае получара.[39] Ноченьку я сам с собой попирую, а к утру от смертельного отравления скончаюсь. К общему удовлетворению, так сказать…

– Хитер ты, Хлодвиг Репьев. – Тиун глянул на него прямо-таки с отеческим благодушием. – Достойную казнь себе выбрал. Да только почему мы тебе, злодею, угождать должны?

– А я на твое добро своим отплачу. Как только доберусь до Вальхаллы, сразу словечко богу Одину за тебя замолвлю. Есть, скажу, в Мидгарде такой сударик, годами ветхий. Зажился уже. По всем статьям ему суждено в Хеле конца света дожидаться. Но ты уж сделай одолжение, возьми его в свои чертоги. Он хоть и не воинского сословия, но для нашего товарищества сгодится. Как-никак, а божьих воронов мертвечиной вдоволь кормил. Посылай за ним побыстрее своих валькирий.

– Благодарствую за доброту. – По знаку тиуна служители ослабили туго натянутые цепи. – Уважил ты меня, Хлодвиг Репьев, на старости лет. Уважу и я тебя, бравого вояку. Получишь все, что возжелал. Но учти, если до света сам не околеешь, полдень встретишь сидя на колу…

Голос из ментального пространства

…Значит, мне опять умирать… Да еще такой никудышной смертью – упившись мерзким гидролизным спиртом (другого здесь не производят, пшеница выродилась). Хотя, с другой стороны, издыхать на колу тоже несладко. А ведь мне случалось расставаться с жизнью куда более достойными способами.