Наверное, это именно та ситуация, когда человеку остается только одно – тупое покорное терпение. Терпение слепой клячи, обреченной весь свой век крутить скрипучий рудничный ворот. Терпение галерного раба, прикованного к веслу. Терпение смертника, дожидающегося неминуемой казни. Терпение прокаженного, наблюдающего за медленным разложением собственного тела.
Терпение, терпение, одно терпение – и никакой надежды…
Существует, конечно, и другой выход. Но это уже на крайний случай, когда не останется ни воли, ни физических сил, ни привычки к жизни – ничего. Не стоит об этом думать сейчас. Рано.
Надо бы отвлечься от мрачных мыслей. А для этого лучше всего сконцентрировать внимание на чем-то хорошем. Что там у нас хорошего нынче? Ну, во-первых, с самого утра над нами не каплет (а капать здесь, кроме банального дождика, может еще много чего) и мой плащ наконец высох. Во-вторых, свежий ветерок разогнал стаи мошкары-кровохлебки, еще вчера буквально сводившей меня с ума. В-третьих, ладони мои почти зажили и успели привыкнуть к топору. Он хоть и недостаточно тяжел, зато отменно остер – обломок нижней челюсти кротодава, насаженный на короткую крепкую палку. Таким орудием при желании можно побриться, заточить карандаш, разрезать стекло, вспороть глотку – хоть свою, хоть чужую. После каждого взмаха топора в сторону отлетает кусок древесины, желтоватый и твердый, как слоновая кость, – язык не поворачивается назвать ее щепкой.
Сколько я себя помню, меня всегда влекло в новые края, в беспредельные просторы степей и океанов, к чужим городам и незнакомым людям. Дорога была моим домом, а скитания – судьбой. Даже две ночи подряд я не мог провести на одном месте.
Теперь же все доступное мне пространство сведено до размеров тюремной камеры, а быть может, и могилы. Слева и справа – отвесные стены. Впереди – косматая, как у гориллы, клейменная раскаленным железом спина Ягана. В темечко мне дышит вечно мрачный неразговорчивый болотник, имени которого никто не знает. Позади него кашляет и бормочет что-то Головастик, самый слабый из нас. И лишь до неба – бархатно-черного ночью и жемчужно-серого днем – я не могу дотянуться. Впрочем, как и до края этой проклятой траншеи, похожей больше всего на десятый, самый глубокий ров Злых Щелей, – предпоследнего круга Дантова Ада, предназначенного для клеветников, самозванцев, лжецов и фальшивомонетчиков.
Последний круг преисподней ожидает меня в самом ближайшем будущем. Сомневаться в этом не приходится.
Впереди и позади нас, а также и над нами (траншея уступами расширяется кверху, иначе в ней невозможно было бы работать) копошится великое множество всякого люда, так же, как и мы, разбитого на четверки, – бродяги, дезертиры, попрошайки, разбойники, военнопленные и просто случайные прохожие, прихваченные в облавах на скорую руку. И чем бы ни занималась каждая отдельно взятая четверка – ела, спала, вкалывала в поте лица, справляла естественную нужду, – она неразлучна, как связка альпинистов или сросшиеся в чреве матери близнецы. Длинный обрубок лианы-змеевки надежно соединяет людей, тугой спиралью обвиваясь вокруг лодыжки каждого. Гибкое и податливое в естественных условиях, это растение очень быстро приобретает твердость и упругость стали, стоит только лишить его корней и коры. Отменная получается колодка: ни челюсти кротодава, ни клык косокрыла, ни редкое и драгоценное здесь железо не берут ее. По крайней мере в этом я уже успел убедиться. Случается, что служивый, накладывающий путы на новичка, делает чересчур тесную петлю, и лиана, усыхая и сжимаясь, ломает кости. И тогда невольные сотоварищи этого несчастного оказываются перед дилеммой: или подохнуть с голоду, поскольку выполнить норму, таская за собой калеку, практически невозможно, или освободиться от него при помощи нескольких ударов все того же замечательного топора.
Правда, и служивому такая оплошность не проходит даром – нельзя без нужды переводить рабочий скот. Суд вершат его же приятели и сослуживцы. Здесь это одно из главных развлечений. Наказание зависит от настроения и степени подпития коллектива. За один и тот же проступок можно заплатить жизнью и клоком шерсти со спины. Приговор обжалованию не подлежит, по крайней мере в сторону смягчения. Глас народа – глас Божий!
Чтобы жесткое кольцо колодки не стирало ногу, под него обычно набивают траву или мох. Я для этой цели использую тряпки, оторванные от края плаща. Даже не знаю, что бы я без него здесь делал. Плащ спасает меня и от насекомых, и от всех видов осадков. В первый же день какой-то служивый хотел отобрать его – одежда здесь привилегия немногих избранных, – но, узрев мое голое бледное тело, так непохожее на его собственное, смуглое и волосатое, передумал. К счастью, внешность моя вызывает здесь или брезгливость, или сочувствие, но никак не подозрение. Никто пока не разглядел во мне чужака. Действительно, мало ли всяких уродов шляется по здешним дорогам – не только по ровнягам, но и по крутопутью.
Близятся сумерки, и нам приходится подналечь на топоры. Работаем мы, как всегда, стоя в затылок друг другу. Я и Головастик рубим левую стенку траншеи, Яган и болотник – правую. Если до темноты удастся наполнить щепой пять огромных корзин (а это, по моим прикидкам, кубов десять-двенадцать), мы получим еду – бадейку липкой, комковатой размазни, вкусом похожей на вареную репу, и стопку сухих кисловатых лепешек. Питье нам не полагается – под ногами всегда вдосталь мутного сладковатого сока, слегка разбавленного дождевой водой и человеческими испражнениями. Иногда, когда в траншею попадает древесный крот, неосторожно покинувший нору, мы получаем возможность несколько разнообразить свой вегетарианский рацион. Головастик умеет очень ловко свежевать и разделывать этих жирных тупорылых грызунов. Когда же дело доходит до дележки, я всегда отказываюсь от своей доли, обычно в пользу молчаливого болотника. Человек сильный и решительный, со своим строгим кодексом чести, здесь он беззащитен и одинок еще в большей степени, чем я. Болотников кормят последними и убивают первыми. Его счастье, что он оказался на самом дне траншеи, подальше от глаз служивых.
