Но война не обошла и это Богом и людьми забытое место. Большие полки Ивана Меньшого и великокняжеского брата Андрея Меньшого в четырехдневном упорном сражении отразили Ахмата близ устья Угры, под Калугой, и тот разослал своих мурз искрадывать угорский берег в других местах, на бродах и перелазах: авось где и найдется незащищенное место! То там, то здесь выбегали к бродам летучие ордынские загоны, но везде натыкались на русские заставы…
Навсегда запомнилась Ивану Салтыку та угорская осень. И не столько шумными ратными делами, сколько тревожным ожиданием, гнетущей единоличной ответственностью. Привык Салтык, чтобы рядом всегда были начальные люди, а здесь, на заставе, один он в воеводах – и с него весь спрос. На Федьку Бреха надежды мало: что прикажешь – сделает, но чтобы самому о чем подумать, так это не по нему.
…Холодная темная река. Неторопливо плывут по воде золотые россыпи осенних листьев. Небо мутное, низкое, тучи за ельники брюхом цепляются, проливаются дождями. Октябрь – месяц-грязник, что ни колеса, ни санного полоза не любит, – отрезал заставу от больших полков, от государевых воевод, а где сам государь Иван Васильевич, вовсе неведомо. Только гонцы изредка пробираются к заставе по скользким лесным тропам, привозят Ивану Салтыку строгие наказы: «Усторожливо стоять и твердо, татар за реку не пускать!»
Может, если бы Ахматовы люди сразу к броду вышли, то не удержалась бы застава. Но татары промедлили. Видно, не знали литовские проводники про малый брод возле деревни Сечни. Успели ратники и острые колья в дно реки забить, и вал насыпать, и частокол поставить, а в частоколе, в прорубленных бойницах, – тюфяки и пищали, главная Иванова надежда. Заряжены тюфяки дробосечным железом, пушкари из московских посадских людей при них неотлучно, горящие фитили от дождя прикрыли берестой. Пешцы с копьями, с рогатинами за частоколом стоят. Конные ватаги детей боярских вверх и вниз по реке ездят, чтобы нигде ордынцы не пробрались.
Свободные от караула ратники прятались от дождя в шалашах, негромко толковали о чем-то своем, скрытом от воеводы; замолкали и испуганно вскакивали на ноги, когда Салтык заглядывал в шалаш. Кашу варили только в предвечерние, сумеречные часы, когда дыма издали не видно. По дыму над лесом ордынцам легче легкого выйти к броду, и Салтык запретил жечь костры днем.
Иван Салтык неторопливо прохаживался по заставе, смотрел строго, неприступно, больше молчал. Федор Брех, отстав на полшага, тоже молча похрустывал сапогами, вздыхал: веселый был человек Федор, словоохотливый, молчание тяготило его. А военные слуги Салтыка, кучкой следовавшие поодаль, и вздыхать боялись. Суровым казался воевода, а молчание его – многозначительным.
Мало кто из ратников догадывался, что неприступность воеводы порождена не гневом, не природной суровостью, но чувством неуверенности, которое охватывало Салтыка, когда он близко сходился с черными людьми, непонятными ему, неразличимыми в своей почтительной отчужденности и одинаковой приниженности. Салтык и тяготился отчужденностью ратников, и боялся нарушить ее, чтобы не уронить себя в глазах черных людей. С юности привык считать, что сближаться можно только с ровней…
Неуютно было Ивану Салтыку, одиноко. Даже байки Федьки Бреха не радовали.
Параскевия [18] – грязница, порошиха – прошла поголу, без снега, только дождь холодный, колючий, с ветром. Метались кусты на другом берегу, и караульные ратники не сразу заметили поднявшиеся татарские волчьи треухи.
С воем, с визгом покатились по обрыву пешие ордынцы, а из оврага вынеслись к реке конные ватаги. И сразу к броду – нахраписто, неудержно.
Гулко прогрохотали тюфяки, брызнув в лицо ордынцам смертоносным дробосечным железом. Отчетливо простучали пищали. Взбаламутилась Угра, потекла кровяными струями. Жалобно заржали лохматые степные кони, напоровшись под водой на колья. И отхлынули Ахматовы люди, даже пораненных своих не подняли из воды. Снесло их течение на глубину, только волчьи треухи плыли, покачиваясь, по реке.
Пальба застала Ивана Салтыка в лесу, за полверсты от заставы. Знал ведь отлично, что нельзя оставлять свое воинство, но не удержался. Давний знакомец приехал гонцом на заставу, сын боярский Андрей Бурдак. Как было не проводить! И Федора Бреха зачем-то с собой взял. Как там, на заставе, без воеводы-то?
Погнал коня напрямик, через ельник, не чувствуя секущих ударов сучьев. Не так пальба напугала, как наступившая вдруг тишина. Неужто побежали ратники, бросили брод?! Тогда лучше самому голову под топор!
Запалившийся, растерзанный, с бесполезной сабелькой в руке, вывалился Салтык из ельника к броду.
Плотными рядами, каждый со своим десятником, стоят пешцы, копьями шевелят. У тюфяков пушкари склонились. Пищальники забивают в дуло тяжелые свинцовые катыши. А за рекой бурыми муравьями ползут вверх по обрыву татары, скользят на глине, скатываются к воде и снова тычутся бритыми головами в крутизну. В овраге сгрудились конные, и Левка Обрядин целит в них дальнобойную пищаль.
Как живая, дернулась пищаль, выплеснув пламя и черный дым, и заметались, завыли ордынцы за рекой, и торжествующе взревели наши.
