За столетие до Ермака - [82]
– Коли так, тебе судовую рать вести! – решил Салтык.
– За честь почту! – ответил Андрюшка с достоинством. Радость свою постарался не показывать, хотя кто осудил бы его за честолюбие? За доброе дело и честь добра!
Встает Андрюшка Мишнев на свою колею, и колея эта не идет поперек государевой дороги, как раньше, но с нею вместе. Что же так перевернуло лихого шильника? Не находил пока ответа Салтык, но чувствовал, что истина где-то близко и, постигнув ее, он не только Андрюшкину перемену поймет, но и Федькину, и многих других.
Крещеный вогулич Кынча, к примеру, поначалу при Емельдаше вроде скомороха был: суетливый, неприлично многословный, пестрый, как петух. Таких людишек Салтык не уважал – легче тополиного пуха. Но вот оказался Кынча вместо Емельдаша старшим над служилыми вогуличами – и другим стал. Лицом построжал, заговорил медленно, значительно, только по делу. Возле воевод не суетился, как раньше, сам старался управляться со своим бестолковым воинством. На Сосьве-реке все гребцы, взятые из местных вогульских Сортов, оказались под Кынчей, держит их он в руках крепко. Сам съезжает на берег договариваться со старейшинами. Слушаются его старейшины, гребцов выделяют молодых и сильных, сколько Кынча потребует. А тот только ручкой указывает: этим – на тот ушкуй, а тем – на этот. Воевода, да и только!
Кынча-то почему так переменился? Обретенной властью приподнят? Воеводским доверием? Наверно, и это есть, но – не только.
Вовлечение в общее непреоборимое движение, приобщенность к великому делу, перед которым отступает все мелкое, корыстное, – вот что возвышает людей. Когда людские колеи сливаются вместе, то не колея уже получается – широкая дорога!
Салтык поделился своими размышлениями с устюжским воеводой Алферием Заломом. Сей неторопливый и рассудительный муж понравился ему еще при первом знакомстве, в Устюге, мнением его Салтык дорожил.
Помолчал Алферий, пошевелил задумчиво бровями, заговорил медленно, будто размышляя:
– Разные люди у нас, но в чем-то едины. Словно в одной большой ладье. Слово-то какое: Россия! Всех Россия в себя вобрала: и князей, и простолюдинов. Все ей равно служат. Свое место у каждого, своя доля, своя судьба – но в одном. Россия это! Вот ведь как выходит…
Так было сказано слово, связавшее воедино нити давних размышлений Салтыка. Россия! Не только великокняжеская власть соединяет людей, но и глубинное осознание своей Земли. Для государя Ивана Васильевича тоже своя доля, свое место, своя судьба, своя служба – в России и для России. Прав Алфрий Залом, прав!
А Алферий продолжал – неторопливо, задумчиво, как бы заново открывая для себя истинное:
– Ради чего сквозь Сибирскую землю с великими трудами пробиваемся? А? Корысти ради? Чего скрывать – есть и корысть. Но не только… Корысть была у людей и раньше, а сибирский поход только ныне возможным стал, когда Россия сложилась… Москвичи, вологжане, устюжане, вымичи, сысоличи, великопермцы… А вместе – Россия! Так-то вот!
Салтык слушал, согласно кивал.
Далеконько пришлось идти, за Камень, чтобы обрести истину! Но может, именно на чужбине особенно остро сознается принадлежность к великому и вечному, имя чему – Россия?! Да и все ли способны осознать это?
Сразу вспомнился князь Федор Семенович Курбский Черный. Спору нет, высокомерный ярославский вотчинник тоже переменился. Проще стал, сговорчивее, бесконечные свои сетования на умаление княжеской чести оставил. Во многом теперь с Салтыком и другими воеводами соглашается. Но все это – как бы ломая себя, через внутреннее противление. Отсюда и внезапные отстранения князя от будничных походных дел, добровольное затворничество. Встать поперек общего движения князь не смеет, но сердцем не принимает. А каков будет, когда возвратимся? Опять вцепится зубами в свою Курбицу и дальше вотчинной межи заглядывать не будет?
Если честно, Салтык не сумел бы ответить на этот вопрос однозначно…
А еще Арсений…
Молодой двинский священник понравился Салтыку еще в Москве, а за время санного пути к Вологде чуть ли не приятелями стали. Когда перед Устюгом отбежал Арсений вперед, скучал по нему Салтык: и посоветоваться с Арсением хотелось, и легким разговором душу отвести. Где еще найдешь такого приятного собеседника?
Но то был дорожный собеседник, а у Вымского городка встретил судовую рать другой человек – отец Арсений, посол епископа Филофея. Высокомерный, жесткий, насмешливый. Как князя-то Курбского осадил!
Унижение князя расценивалось Салтыком теперь по-другому. Не Федора Семеновича Курбского унизил тогда Арсений, а государева воеводу. Чему было радоваться?
И потом случалось настораживающее. Арсений рассказывал об обычаях вогуличей. Салтык вместе со всеми смеялся глупости вогуличей, веривших в несуразных деревянных богов, которых и прутьями можно высечь, и на мороз выкинуть из юрты, если плохо помогают на охоте. Но Салтык заметил в Арсении какую-то жесткость, нетерпимость, раздражающие проявления вселенской правоты, которую будто источал священник. Ласковость его казалась Салтыку лживой, обходительность – показной. Такой погладит, а потом вдруг пальцами зажмет, а на пальцах – когти…
