Дворовое тесное сидение было тоскливым, сторонились Салтыка даже старые знакомцы. Только в доме дьяка Федора Курицына находил он душевное тепло и понимание. И Волк Курицын, брат Федора, тоже Салтыка как доброго товарища принимал, на малых трапезах садил рядом. Странными были эти трапезы: больно уж разные люди садились за скромным столом, преломляя по-братски хлеб. Новгородские вольнодумцы Алексей и Дионисий. Клижник Ивашка Черный. Архимандрит Симонова монастыря Зосима. Купец Семен Кленов. Еще какие-то мужи, дети боярские и посадские люди, Салтыку незнакомые. За столом больше говорили, чем пили и ели, разговоры эти были смутные, тревожащие, не во всем понятные.
Алексей и Дионисий – оба остролицые, какие-то колючие – больше о божественном толковали, о самовластии души, коей не помеха все установления человеческие – не от Бога эти установления, но от власти, от гордыни. Перед собой самим должен быть чист человек и честен, в том его истинная вера. К Богу подобает обращаться не прилюдно, не в богатом храме, а наедине. Митрополит Геронтий и слуги его неверные, сребролюбивые, только между Богом и человеком стоят, не нужны они вовсе. И монастыри не нужны богатые, и храмы соборные, не от Бога сие – от антихриста. И еще говорили новгородцы, что перед Богом все равны, нет народов богоизбранных иль отверженных. Иноверные народы, коих слуги Геронтиевы кличут погаными, и не поганые вовсе, тоже под Богом ходят, только не познали еще Божьей благодати, но когда познают – вровень с христианскими народами встанут. И не силой их к истинной вере склонять надобно, но милосердием.
Архимандрит Зосима больше молчал, занавесив глаза густыми бровищами, но, если нравилось что ему в речах вольнодумцев, бросал коротко, гулко: «То так!» Алексей и Дионисий переглядывались, довольные. Видно, архимандрита они побаивались и его одобрением дорожили.
Салтык не все понимал в речах церковных людей, но чувствовал, что мысли их мятежны, и причастность к ним будоражила его. Будто на гребень крепостной стены взошел, под вражеские стрелы, и вызов бросает смерти, красуясь перед людьми и подавляя внутренний трепет…
Дьяк Федор Васильевич Курицын говорил понятнее. Самовластие разума – вот к чему он стремился, в необходимости чего старался убедить собеседников. Самовластие разума не приходит само собой, у темного человека нет свободы, следует он чужим установлениям, как бессловесная скотина. В книжной мудрости сила, в грамоте. Книжная грамота есть самовластие, ничего больше, ибо только она дает вольное разумение сущего, а вольное разумение и есть свобода. Разумом все свершается, разумом!
Получалось из речей дьяка Федора, что не так уж мал и ничтожен человек, что не в смирении и не в отказе от земных радостей его предназначение, но в вольном разумении, в самовластии ума и души. «По-иному жить надобно, по-иному!» – думал Салтык и чувствовал, что расползается его привычная колея, что стоит он как пахарь перед целиной и должен сам прокладывать первую борозду.
Как напутствие звучали веские слова Ивана Волка, жизнелюбца и лукавого мудреца: «Бог создал человека животна, плотна, словесна, разумна! Возрадуемся, братия, жизни светлой!»
Рушились заповеди, открывались запретные радости, кипела кровь. Салтык не находил слов, чтобы выплеснуть эти новые, переполнявшие его чувства, и молча сидел за столом, прислонившись к круглому теплому плечу Ивана Волка.
Приходил домой за полночь, молча раздевался под укоризненными взглядами Авдотьи, подолгу лежал без сна, с открытыми глазами. Перед иконами тускло теплилась лампадка, лики святых были строгими, недовольными. Грех все это, наверно, грех…
А поутру снова с нетерпением ждал, когда придет холоп от Федора Курицына, позовет на братчину.
Но однажды в сумерках приехал на двор Салтыка не посланный холоп, а сам государев дьяк – хмурый, озабоченный. Сунул Салтыку свиток с печатью на красном шнуре – проезжую грамоту, сказал коротко:
– Все Морозовы в опале, и ты – тоже. Отъезжай нынче же ночью в Городец-Касимов [22], к служилому царевичу Нурдовлату. Указ ему от государя, чтоб шел со своими людьми в Дикое Поле, украины тульские и рязанские от Ахматовых детей стеречь. И сам с ним иди, а потом при дворе Нурдовлатовом оставайся, пока не позову. С собой только самых верных слуг возьми, больше никого. И поспешай, поспешай!
Повернулся дьяк, шугнул к порогу. Салтык едва разобрал его последние, брошенные через плечо слова:
– Если сумею, оправдаю тебя перед государем Иваном Васильевичем. А пока сиди тихо.
На рассвете неслышно приотворились ворота Салтыкова двора, выскользнула на пустынную улицу вереница молчаливых всадников: сам Иван, Федор Брех, постельничий Личко, военные слуги Василий Сухов, Иван Зубатой, Иван Луточна, Черныш, Шелпяк. Десятнику у рогатки, что перегораживала ночью улицу, Салтык показал грамоту с висячей печатью. Караульные ратники освободили проезд. Вскоре всадники растаяли в лесу за Яузой.
Был декабрь, месяц-студень, и был канун дня Спиридона Солнцеворота [23], когда солнце на лето первый раз повернуть пробует, А на сердце у Салтыка – лютая стужа.
