За Сибирью солнце всходит... - [29]

Разговор о дедовом стороженье дошел до подростков, и они решили попугать старика. Однажды в полдень они пришли к скотному двору и увидели: на самой высокой скирде торчат в небо борода и валенки Матвея Ивановича. Ребята подкрались, потихоньку убрали лестницу, а на ее место натащили большую кучу сена. Отошли подальше и хором гаркнули:

— Деда-а!.. Сено горит!

Старик живо поднялся и на животе — ногами назад — стал сползать к краю скирды, где должна была стоять лестница. Он хорошо изучил этот путь, потому так уверенно свесил ноги на край, стал шарить ими по сторонам. Но ничего не нашарил. Одетый в шубу и валенки, он уже не мог вскарабкаться наверх по округлой закраине скирды и продолжал висеть распластанный. Закраина поползла, и дед Матвей со словами: «Ядрена капуста» — чебурахнулся вниз, на сено. Мальчишки дали деру. И только мой старший брат Петька все еще стоял на месте, продолжал хохотать, держась рукой за живот. Дед сбросил шубу, разулся и, схватив пожарный багор, прытко кинулся к Петьке. Тот пустился наутек. Другие ребята успели спрятаться, а брату пришлось бежать прямо по улице. Уже возле нашего дома бабушка заметила удирающего Петьку и ошалевшего старика. Она перегородила дорогу, Петька прошмыгнул мимо нее во двор, и дед, сильно оттолкнув бабку, влетел туда же. Бабушка быстро сообразила, что в сердцах-то он может наделать беды, и бросилась за стариком, догнала его и ловко сделала подножку. Губанов шмякнулся со всего разбега так, что у него вырвалось громкое «гык!», а ноги занесло к спине. Багор вылетел из его рук и воткнулся острием в стенку хаты, чуть пониже окна. Бабушка победно перешагнула через Губанова, выдернула багор и обратным концом его легонько ткнула деда в зад, сказав при этом: «Вставай, ядрена капуста! Чего ты, як скаженный? Кажи, в чем дило?»

Дед медленно поднялся, сел на призбу. Бабушка пошла в хату и вышла с кружкой воды и рушником. «На ось, умойся, — предложила она Губанову. — А то як чертяка вымазался, вся пыка в пыли». Дед умылся, вытерся и рассказал бабушке, что произошло.

— Петро! Иды сюды! — крикнула она в дверь. — Иды сюды и звыняйся перед Матвеем Ивановичем! А я сама тоби всыплю.

— А что я сделал? — упрямился Петька.

— А ты не знаешь, шо зробыв?! Так ось тоби! — и бабушка дала Петьке три звонких подзатыльника. — Звыняйся, кажу! Ну, живо!

И Петька исполнил приказание:

— Извините, дедушка... Но мы же сена намостили. Вот сколько!..

Матвей Иванович смеется, бабушка прячет улыбку в горсть.

— Кабы не подмостили сена, — говорит дед, — рази я поднялся бы? Слава богу, спужался, а кости целы. Как на перину упал. Ну и орлы, ядрена капуста!..

Глядя на нашу семью, на бабушкины дела, соседи не без зависти говорили: «Бабка в дому — порядок всему». А Петька наш иногда ластился к бабушке: «Когда со мной бабуся, я ничего не боюся...» В доме на бабушке все держалось: она стирала и варила, полола огород и за нами смотрела. Ее ровесницы, приходя в гости к ней, видя, как она резво суетится и делает все ловко, покачивали головами: «Ой, Мотре, тоби, мабудь, износу не буде! Яка же ты крипка!» И мы не могли представить бабушку больной, слабой старушкой. Она садилась отдыхать на огороде как-то не по-старушечьи, не протягивала ноги. Сидела, подведя колени к подбородку, обхватив их руками, словно девочка лет четырнадцати. Поднималась с земли быстро: не успеешь и глазом моргнуть, а бабушка уже на ногах и говорит нам: «Ну, годи отдыхать! Давайте ще капусту польем». Она требовала от каждого какой-нибудь работы и говорила: «Учитесь работать, привыкайте. Работу любить треба».

Как все бабушки, она знала много сказок и песен, преданий, былей. Умела их рассказывать. Иногда даже частушки заводила. Чаще всего почему-то пела эту:

Чем колечко золотое —

Лучше медное,

Чем богатого любить —

Лучше бедного.

И мне эта частушка нравилась больше других. Что-то в ней было бескорыстное, гордое и смелое. Она не знала ни одной буквы, однако считала великолепно. Вот мама уехала в город, повезла продавать масло, семечки, табак-самосад, чтобы выручить денег для уплаты займа, налога да купить какую-нибудь одежонку. Лежим мы с бабушкой на печке. Она в темноте шепчет какие-то цифры, загибает пальцы на своих руках, потом и на моих. Я спрашиваю: «Бабушка, что ты шепчешь?» — «Считаю, сколько денег мать выручить за 200 стаканов семечек, 100 стаканов табака и 10 килограммов масла». Почти никогда не просчитывалась, все выходило так, как она подсчитала.

Иногда с удивлением вспоминала одного деревенского мужика — Олексу Сторчака, который и жил богато, работал, как вол, мастер на все руки, а вот на счет был так туп, что о нем даже байки ходили. Рассказывала бабушка, как Олекса повез в город продавать мясо или масло. Известно, люди городские помногу не берут: кто двести, кто триста, кто пятьсот граммов взвесить просит. А Олекса ни в какую не хочет так продавать: только килограмм, и никаких. Потому что за килограмм он должен получить три рубля. Другие же берут за килограмм по три пятьдесят, а Олекса на своем стоит: по три рубля и только килограмм! Иначе он не сможет подсчитать...