За Сибирью солнце всходит... - [26]

Не понравилось мне в яслях, потому что няня не отпускает ребят от себя ни на шаг, водит за собой, заставляет становиться в кружок, хлопать в ладоши, петь: «Каравай, каравай, кого любишь — выбирай!» или «Саша и Гриша сделали дуду...» Ребята поменьше поют и приплясывают, а мне стыдно.

В тот же день после обеда всех уложили спать, няня ушла куда-то, а я вылез через открытое окно на улицу и убежал, как и предчувствовала бабушка. Шел не улицей, а по-за огородами, боясь, чтобы деревенские гусаки не пощипали.

Домой идти струсил: ругать будут. Пошел на грядки, надергал морковки и уселся под самым высоким тополем, среди заросли из тополиных побегов. Съел морковь, лег на спину и стал глядеть в небо, куда своими вершинами уходят тополя. По небу плывут негустые каракулевые облака. Смотришь на них и на верхушку дерева и видишь, что не тучки плывут, а вся земля плывет, вместе с тополем, огородом, с тобой. Если подольше вглядываться, то окажется, что это уже не тучи, а верблюды из ваты. Потом тучки превращаются в клубок. Через минуту глянешь в небо, а там уже появилась голова знакомого казаха Мукаша, который зимой и летом ходит в лисьем треухом малахае. Мукаш улыбается и что-то говорит, но не слышно что. Его рот все сильней и сильней растягивается в улыбке и до того растянется, что между верхней и нижней губой появляется сквозная щель. Верхняя часть головы Мукаша вместе с малахаем отделяется и плывет в одну сторону, а жиденькая бородка — в другую и превращается в легкую газовую косынку нашей деревенской учительницы Нины Акимовны.

А тополь-великан шелестит листвой, чуть склоняется вершиной к другому тополю, поменьше, будто хочет сказать ему: «Не шуми сильно, Ваня спать хочет. Пусть поспит...» И убаюкали тополя.

Вечером дома хватились меня. Сквозь сон слышу тревожные голоса. Чьи-то сильные руки уносят меня домой.

Дома все-таки лучше. Тебя может взять с собой на поле отец и покатать на тракторе. Можно поехать с двоюродным братом Иваном Рогозным на водовозке. Что лучше? Сегодня я еду с Иваном. Он очень серьезный парень: ему уже четырнадцать лет. Возить воду для тракторной бригады — работа трудная. Бригадир Грицко Земляной, Иванов дядя, назначил водовозом Ивана, думал, со своего легче требовать хорошей работы. Он так и сказал ему: «День, ночь, дождь, снег, зверь, а ты, Иван, воду вози!..» Он и возил.

Иван наливает в сорокаведерную бочку воду из колодца. Я сижу на передке водовозки и наблюдаю, как мухи садятся на спину Гнедка в тех местах, где потрескалась кожа и выступила кровь. Гнедко пытается встряхивать кожей, машет хвостом, но мухи — как прилипли, не улетают. Гнедко рассекает хвостом воздух, раздается легкий свист: «Фс-сить!.. Фс-сить!..» А мухи не улетают, и у меня начинает ныть сердце, мне кажется, что они сидят и у меня на спине, хочется самому передергивать плечами, чтобы согнать воображаемых мух. Я не выдерживаю и отгоняю мух от лошади.

Мы выезжаем за деревню. Иван передает вожжи мне. Трудно описать то чувство, которое ты испытываешь, получив впервые в руки вожжи! Ты ничего не слышишь и не видишь, кроме двух вожжин, убегающих из твоих рук вперед, к лошадиной голове.

Ты еще не знаешь, насколько сильно нужно натягивать вожжи, в какой момент их надо послабить, а поэтому сидишь не дыша, напряженный. У тебя самый деловой вид. А Гнедко между тем бежит себе по знакомой дороге и не нуждается в указаниях и неумелом причмокивании какого-то мальчишки. Он сам сбавляет шаг в тех местах, где дорога перепахана поперек, и снова бежит быстрее. В бочке хлюпает вода, иногда холодные брызги летят нам на спины.

В бригадном вагончике обедаем, едим галушки с творогом. Вода уже перелита в другие бочки, стоящие в тени вагончика. Мы садимся на водовозку, и я на глазах у всех трактористов и прицепщиков беру вожжи, говорю: «Но, Гнедко!» Мы снова едем в деревню...

Если я скажу, что в детстве катался на Петренке, Юренке, Алдошине, то вызову недоумение. Как так, на людях кататься? Да никакие это не люди вовсе, а быки. А звали их так вот почему. Во время коллективизации байдановцы сдавали в колхоз свою скотину, при этом никто не записывал клички быков, коров и лошадей. А скотникам, конюхам и дояркам надо было как-то различать животных. И они не придумали ничего лучшего, как называть скотину фамилиями их бывших владельцев. В колхозе появились кобылы Потапихи, быки Петренки и Маляренки, жеребец Цуканов, кобыла Жуплейка. И надо сказать, что их бывшие владельцы не обижались. Сойдутся на скотном дворе колхозники, и бригадир распоряжается: «Ты, Яшка, запрягай сегодня Цуканова и Жуплейку, а ты, Степка, будешь работать на Петренке и Маляренке!..» Случалось нередко, что колхозник Цуканов ехал на быке Кравченке, а колхозник Кравченко на жеребце Цуканове. Немало смеху было и тогда, когда быки и коровы издыхали или когда их резали. Приходит в контору скотник (тогда у нас не было ни ветврача, ни ветфельдшера) и вполне серьезно говорит председателю: «Цуканов издох. Акт надо составить». И по селу весть — «Цуканов издох». Через некоторое время новая весть — «Потапиху зарезали после того, как она сломала ногу». Или: «Жуплейку продали казахам на мясо».