За Сибирью солнце всходит... - [11]

Но вот однажды помещица, как рассказывали потом люди, сидела на берегу, оставив в сторонке туфли. Сидела и думала о том, о чем может думать помещица. Вдруг с левой руки что-то плеснуло у берега. Она глянула в сторону плеска и увидела, как что-то огромное с глазами величиной с коровьи попятилось в воду, держа в зубах дорогую туфельку. Помещица в испуге бросилась к дому, крича: «Рятуйте! Нечистая сила! Нечистая сила!» На крик выбежал сам. Пока отхаживались с перепуганной женщиной да пока допытались, где и что за «нечистая сила», прошло с полчаса.

Помещик был человек образованный и в нечистую силу верил мало. Но все-таки, взяв с собой работника, пошел к месту, указанному женой. Она тоже пошла за ними, боязливо держась в отдалении. Ничего «такого» не было обнаружено, только на воде еще расходились круги — и другой туфельки на берегу не оказалось.

Как раз на ту пору Савелий проходил через греблю с косой на плече. Услышав гомон, остановился. А помещик и помани его себе пальцем.

— Ты здешний?

— Тутошний, с Дядькивского.

— Слыхал что-нибудь про нечистую силу в нашем ставке?

— Чув.

— Именно?

— То рыба есть такая, бисовым конем называется. Глотает гусей, уток, может и дитя...

— Ой, ой! Маминька родная! — вскрикнула помещица и, схватившись за лицо руками, кинулась к дому.

Помещик в раздумье покрутил ус и сказал:

— Значит, сом.

— Може й сом, може и короб, — поддержал его Савелий.

— Так как же быть? Это же опасно. И как он сюда попал?

— Може, с паводком занесло, а може, вин тут в омуте завелся, когда ще гребли не було, — продолжал рассуждать Савелий на равных. — Може, той «нечистой силе» сто рокив от роду.

— Ты думаешь? — все так же задумчиво спросил Гнатюк. — Что же нам делать?

— Зловить, — твердо предложил Савелий.

— Берешься?

— Дозвольте.

— Добре! Если поймаешь — в долгу не останусь. А ты чей будешь?

— Я сам по себе. Савелий Рогозный.

Гнатюк даже руку пожал Савелию в знак договора. На том и разошлись. Вдогонку Гнатюк еще прокричал Савелию:

— Так ты ж не медли. Поймаешь — дай знать в Кобеляки.

...С какой-то неистовой уверенностью стал готовиться Савелий к делу. Каждый день посылал на ставок старшего девятилетнего сына Митрофана следить, не плеснет ли «нечистая сила». Наказал, чтобы близко к воде не подходил. И каждый вечер, приходя с поля, спрашивал:

— Ну шо, не бачив?

— Ни, тату, не бачив.

А сам Савелий до темна пропадал в клуньке и что-то мастерил из досок, что-то клепал на наковаленке. Сделал он деревянное корыто длиною чуть не в два метра, проконопатил его конопляной паклей и просмолил изнутри. Наливал в корыто воду, проверял на течь. Потом смастерил из железного прута огромную штуковину, похожую на «кошку», которой вылавливают оброненные в криницу ведра. То был удильный крюк.

Однажды под вечер Митрошка не пришел, а прибежал, запыхавшись, со ставка.

— Шо? — спросил в нетерпении Савелий.

— Бачив!

— Шо ты бачив?

— Его.

— Як?

— А так. Сижу, гляжу. Качка (утка) плавает.

— Яка качка?!

— Та, наша, тату. Только вы, тату, не говорить маме, а то будет свариться. Я взял дома ту, стару качку, сивую, шо шкандыбала на одну ногу, и пошел с нею до ставка.

— Та, так...

— Привязал качку на сворку и пустил у ставок. Она плавает, крячет, а я сижу, гляжу. И ось оно як выскочит из воды, та хвать качку! И...

— Шо — «и»?

— Качки як не було... И сворку у меня из рук вырвало...

— Так, так. Добре... А яке воно само?

— Здоровуще, тату. И страшное.

— Ну, ничего, сынку. То будет наша золота рыбка... Правда, надо еще одну качку у мамы красти... Килино, а Килино! (Теперь Савелий при детях называл жену не Акулиной, а Килиной, а она его батьком. Иногда он звал ее «матэ») А, матэ! Где-то у нас пряжа була?

— В сенях, под матицей она... А наще она тебе? — откликнулась Акулина из катражки.

— Та нада.

До поздней ночи Савелий торчал в клуне, при тусклом свете каганца плел из конопляной пряжи сетку. Хоть получилась она и не рыбачьей, но зато крепкой.

Следующий день был воскресным. Ночь Савелий почти так и не спал. Чуть забрезжил рассвет, а он уже вышел со двора и направился к куреню Грицька Охрименка, доброго своего товарища. Побарабанил в окошко. Грицько вышел в подштанниках, босиком.

— Извини, сосед, шо рано разбудил. Дело есть.

— Що за дело в такую рань?

— Одягайся, та приходь ко мне, узнаешь. Та скоренько.

Пока пришел Грицько, Савелий уже запряг Чалого (коня он все-таки нажил) в четырехколесный возок (возок смастерил сам) и пошел в курень. Тихонько разбудил Тараса, того самого Тарасика, Акулининого брата, которому уже шел двенадцатый год. Поднял своего старшего, Митрофана: «Вставайте, хлопци, пора!» — возбужденно и тихо шептал он. Хлопцы с вечера знали о задуманном деле, поднялись вмиг. Гуртом поставили на возок загадочное корыто, бросили в него цеберку (ведро), сетку, смотанную в валок и прикрепленную в двум палкам. На передок Савелий бросил запасные ременные вожжи, сокиру и довбню (деревянный молот). Тронулись со двора. За подворьем остановил коня и подморгнул сыну, кивнув головой в сторону катражки, где ночевали утки. Митрофан опрометью кинулся во двор, в катражке в полутьме сцапал попавшуюся под руку утку. Не успела та и крякнуть по-настоящему, как хлопец загнул ей голову под крыло и сунул утку под рубаху. Поехали. Акулина спросонья только и услышала, как вскрякнула утка...