За родом род - [35]

К старикам Бубновым Зайцев пришел запозднясь. Увидел за круглым станком напевавшую бабушку Юлю. И деда Макара увидел, который лежал на печке и улыбался. А потом разглядел и ее. Люба стояла возле комода. Круглоголовая, с полной грудью, она смотрела на Зайцева отстраненно, словно бы вовсе его не видя, хотя и глядела ему в лицо. Потом она тихо вздохнула и подошла неслышно к старушке, уткнулась взглядом в ее барабан, перед которым порхали корявые пальцы.

— А ведь я за тобой! — На лице Максима лежала улыбка участия. — Можно переселяться!

И опять она посмотрела на Зайцева отстраненно.

— Зачем? — пожала плечами. — Мне не замуж выходить.

— Полно, милая! — вмешалась бабушка Юля, ссыпая коклюшки на барабан. — Экая ладная! Экая краля! Тебе коли замуж не выходить — дак другим и подавно. Да по тебе изнылся, поди, не один доброхот. И рад бы к тебе со милой душой, да не знает, как подойти.

— Подходили уже, — вяло вспомнила Люба.

— А ты по худому-то привальню всех не равняй! — Старушка даже чуть осердилась. — Думаешь, он с тобой худо — дак так и другие? Нет, Любашенька, нет! Твой век не завешан! Готовься к замужеству. Выйдет твой суженый до тебя. Чует сердце мое: выйдет и будет у вас с ним все мило и все советно.

Максим улыбнулся. Спасибо старушке. Сказала то самое, что было надо, задев сокровенную струну души. И Люба вроде бы оживилась, на мягких подскульях ее лица заиграли веселые ямки. Она наклонилась над бабушкой Юлей, поцеловала ее. Потом порывисто распрямилась и, что-то секундно обдумав, взмахнула ресницами на Максима:

— Перебираться-то, что ли, сегодня?

Максим засиял:

— А чего тянуть? Раз и — дома! Так ведь, бабуся?

— Так, так, — охотно откликнулась Юля. — Свой уголок — свой простор.

Взволнованный, Максим присел на приступок печи. Чистота теплой кухни, спорые пальцы старенькой Юли со сказочной пляской желтых коклюшек, кряхтенье бессмертного деда Макара, торчавшего с печки согнутым в угол костлявым коленом, движение Любиных рук, собиравших пожитки — все это как бы прижалось к груди Максима, и маленький мир крестьянских хором показался ему фантастически добрым.

Такой же сверхдоброй ему показалась и тишина, когда они вышли на волю. Синевато-молочные от ночных занавесок окна домов смотрели на них с мягким участием и покоем, точно хотели им пособить в значительном и секретном. В огородах клубился туман. Вверху распускались косицы раздерганных туч. Тишину наполняли шаги. Они никому не мешали. Однако хотелось идти еще тише. Максим представил, будто идет он с Любой долго, а прошел очень мало, тогда как пройти предстояло огромную жизнь. Он взял осторожно Любу за локоть и боязливо его отпустил, услышав надломленный голос:

— Не надо.

Максим ссутулился, понял, что он никогда и не был счастливым, что счастье его зависит от женщины, которая только что тихо сказала ему: «Не надо».

25

Мария сидела, понурившись, на кровати с таким выражением на лице, будто что-то перемогала. Максим попытался понять:

— Снова, что ли, болит?

Мария согнулась:

— Должно бы пройти.

Она промаялась целую ночь. Боль отпустила только под утро. Она собралась на работу.

В обед в мастерские, где Зайцев отлаживал генератор, примчался юный гонец, передав, что он дядей Андреем послан сказать дяде Симе, что с тетей Марией сделалось лихо и ее увезли к городским докторам.

Первым порывом Максима было ехать в больницу. Но, чуть поразмыслив, решил позвонить. Для чего подрулил на своем мотоцикле к сельповской конторе.

Хорошо хоть за вызов города взялся сам Закипелов, готовый каждому, кто приходит к нему со своей незадачей, во всем посодействовать и помочь.

Минут через пять Зайцев тискал в руке телефонную трубку, вбирая ухом голос врача:

— Осложненная форма гастрита. Причин для волнений быть не должно. Будем лечить. Все обойдется…

Не был Максим задерганным мужиком, хотя и хватался за несколько дел, какие имелись всегда в колхозе, дома и у соседей. Теперь же почувствовал, будет задерган: прибавилась куча работ, с которыми раньше справлялась жена. От мысли, что надо сейчас самому ходить в магазин, готовить еду, мыть полы и кормить скотину, ему становилось не по себе. Предстояло еще научиться доить корову. Он подосадовал, что никто его тут не заменит: мать живет у старшего брата, на соседок надежда худая: ни которая не пойдет, ибо дел домашних у каждой по самое горло. Утешаясь мыслью, что нету такого дела, какому нельзя научиться, он взял ведро и, оставив Люську смотреть телевизор, спустился к корове.

Дойку бы он непременно освоил, благо уже сидел под коровой на старой березовой чурке и дергал соски, добиваясь, чтоб в стенку ведра ударились белые стрелки. Вероятно бы, он и дождался такого, да помешал женский оклик:

— Надо не силой, а леготой! Эдак ты все у коровушки извихаешь. Ну-ко сойди!

Максим покраснел. Было стыдно ему перед Любой, что застала его за бабьей работой, что он неловок и что на лбу у него от удара хвоста остался, наверное, след.

Электрический свет обливал бревнистые стены подворья, в пазах которых торчал необрубленный мох. Падал свет на коровьи рога, на траву в загородке, на Любины руки, которые двигались споро, ласково и легко.