За родом род - [33]

— Моя идея! — сконфузился Пряхин. — Это я надоумил ваш дом перебросить сюда из Поповки. Чего ему, думал, так-то стоять, все равно деревня на снос пойдет. Пусть, думаю, Зайцевы забирают. Забрали… — Виктор Арнольдович поднял глаза, в которых сквозила усталость. — А вот и хозяюшка объявилась. — Пряхин краем спины привалился к спинке мягкого стула. — Ставлю вопрос: как теперь быть, чтоб и тебя не оставить без дома, и Зайцевых вон из него не погнать. Не знаешь?

Неприютно-неловкое напряжение ощутила Люба от этих слов.

— Не знаю.

— Я тоже не знаю, — откликнулся Пряхин, — однако предполагаю: оставить все в прежнем виде. А тебе поселиться у них.

Глаза у Любы холодно построжали и замерцали просинью льда — точь-в-точь подзимок перед морозом.

— Квартиранткой? — спросила она.

— Хозяйкой.

— Как это так?

— Поделить пятистенок на два жилья, — объяснил председатель, — чтоб и то и другое было с отдельным крыльцом. С отдельным двором. Вплоть до отдельного огорода.

Вот когда стало Любе не по себе. Словно она добивалась того, чего другие бы постеснялись.

— Но ведь это нехорошо.

— Хорошо ли, нехорошо, покажет будущий день, — председатель не дал ей расстроиться больше, чем надо. — Такое дается не сразу, — добавил он. — Но справедливость должна быть во всем. — Он резко поставил на стол оба локтя. — Теперь второй, и последний вопрос: куда бы хотела пойти на работу?

Пожалуй, с таким вопросом к ней обращались лишь в первые годы жизни ее с Андреем, когда ходил он в директорах. Тогда ей многие должности предлагались.

Люба взглянула на Пряхина с мягкой улыбкой, словно он ей напомнил забытое время.

— У меня специальности нет, — сказала она. — А так я готова. Куда пошлете, туда и пойду. Черной работы не боюсь, — на всякий случай предупредила, — много ее у меня побывало.

— Дояркой сумеешь?

— Знакомое дельце.

— И выйти готова когда?

— Да хоть бы и завтра.

— Договорились.

На прощанье Пряхин не улыбнулся и ободряющих слов не сказал, однако явилось чувство, будто он успокоил Любу, и успокоил не на минуту, а сразу на несколько дней, и это было уместно, ибо чего ей больше всего сейчас не хватало, так только уверенности в себе.

«А ну как я слабже доярочек буду работать?» — приклеилась было худая мыслишка, но сразу и осеклась, словно подрезав себя на острой усмешке. — Не получится слабже. У меня силёшек-то у-ух!»

21

Не чаяла Люба идти в этот день на коровник, да ноги сами ее повели через пустошь. Открывая дверь в аппаратную, где доярки мыли бидоны, изладилась было сказать, кто она и зачем нынче тут. Но доярки, две молодые с вострыми, как морковки, носами да две пожилые с крупной строчкой морщинок на лбу, кроме «здравствуйте», не дали слова сказать, усадили за стол, уселись и сами, кто на скамейку, кто на бидон, и приготовились слушать.

— Это чего? — спросила Люба, не понимая.

— Боле никто не придет, — ответили ей, — начинайте!

Люба растерянно улыбнулась:

— Это кому?

— Да как?! — заморгали доярки. — Боле-то не кому — вам!

Стул под Любой заскрежетал, она попыталась подняться, но чья-то ладонь совершила особенный жест, давая понять, что этого делать гостье не надо.

— Извините, — Любу прошила догадка, что ее принимают за кого-то другого, — но я не у места.

Доярки были настойчивы и упорны:

— У места! Чего еще. Вы ведь лектор?

Люба смутилась:

— Нет, я не лектор.

— Ой! А нам Ульяновский сказал, что седни приедут до нас из району.

Молодые доярки хихикнули, а пожилые, никак не смиряясь с тем, что у них в аппаратной не лектор, уставились, не мигая, на Любу, точно собирались разоблачить ее. Наконец одна из них резко спросила:

— Не лектор?

— Нет, нет.

— А кто ж ты такая? Новый, что ли, ветеринар?

Не хотелось бы Любе рассказывать о себе, но надо. Иначе доярки ее не поймут.

Кончив рассказ, Люба сказала, что будет теперь вместе с ними работать на ферме.

Ей не поверили:

— Сбежишь!

— Сбегать-то куда?

— Найдешь, — ответили ей, вместив в это слово жесткость людей, которых жизнь научила сперва сомневаться, а потом уже верить.

«Как все обманчиво, — думала Люба, правясь тропинкой к окрайке села, — ну-ко считают меня белоручкой. Да еще и завидуют мне. Ой, недомеки! Того не знают, что все у них есть. И муж, бабья надежа и оборона. И дом неказенный, тут тебе печка, кроватица, телевизор. И работа, где плотят не мене, чем инженеру. И детки-малетки. Чего еще надо?! Веками так люди живут. Иначе бы не было ходу вперед. Идет потихошеньку род за родом. И нас забирает с собой. Чтоб потом, после нас, наши детки пошли…»

Безлюдный проулочек меж дровяным сараем и домом с верандой вывел ее опять за село, где зеленело озимое поле. В хлебной младенчески нежной траве белели корзинки первых ромашек, и Люба, ступая тропинкой, чуяла, как щекотало ее по ногам, как царапало платье, как шло к ее сердцу знакомо щемящее и родное.

Долго бродила она. Потом сидела на старом прясле, обняв руками спаренный кол. И все косилась на знойное солнце, умоляя его быстрее пойти на поклон к вечерней земле.

Куда торопиться? Зачем? Кто ее убедит, что спешить никуда не надо, потому что время бессрочно, а жизнь имеет конечный предел, драгоценен в ней каждый час, который надо хранить и хранить, пока он сам с тобой не простится.