За родом род - [28]

Из всех шестнадцати окон уже летели на волю задорные голоса: кто-то спорил, кто-то смеялся. Люська взвизгнула, отцепилась от маминой теплой руки и, как горошина из стручка, стрекнула к веселому дому, на крыльце которого, осутулясь, стояла низенькая старушка. Мария окликнула:

— Юля Фатеевна, как здоровье?

— Хорошее, слава богу! — старая улыбнулась и вдруг, что-то вспомнив, махнула рукой на себя. — Ну-ко, Маня! Кого я тебе покажу! Гли! — старушка кивнула сморщенным, будто печеная репка, лицом на стоявшую сзади нее налитую молодку. — Кто такая? А ну угадай!

Сердце Марии взлетело и опустилось, едва взглянула она на Любу.

— Я вчера еще угадала, — сказала Мария, с неудовольствием посмотрев, как Люська ее уткнулась с разбегу в Любину юбку и заливисто-отданно рассмеялась. Она хотела было на дочку прикрикнуть, да передумала и, затянув потуже концы платочка, двинулась иа работу.

— Батюшки-светы! — всплеснула ладошками старая няня, не зная, чем объяснить радость маленькой Люськи и внезапный уход ее матери со двора.

— Маня! — крикнула было вдогонку.

Мария не обернулась.

Няня вытерла руки о длинный старушечий сарафан и пробудившейся памятью прежних тревог суеверно предположила: «Не к хорошему это…»

14

Ясный утренний свет ложился на крыши и огороды, на Любу с няней, стоявших, как дочка с матерью, на крыльце, на деда Макара в окне, на шагавшую вдоль палисада Марию.

Еще минуту назад Мария ощущала сильное раздражение. И вот утихло оно. Появилась надежда, что Любе понравится у Бубновых, что она облюбует их дом.

Возле колонки Мария увидела группу колхозниц. Она прошла мимо них, не повернув головы, и мгновенно услышала за спиной:

— Ишь как голову задрала!

— К ней топере не подступись!

— А ласковая была!

— Все они ласковы, покуд против шерстки их не погладишь.

Мария решительно обернулась:

— Это кто же меня, по-вашему, против шерстки-то гладит?

И бабы замялись, кто-то проговорил:

— Дак ведь мы, Мария Витальевна, не к обиде сказали. Мы к тому, что ты седни вроде маненько строга. Не поздоровкалась с нами. Вот и подумали: может, кто тебя неприятно обеспокоил…

Улыбнулась Мария, вложив в улыбку намек на то, что она понимает колхозниц верно и потому расстается с ними с доброй душой. Улыбнулась и дальше пошла, слыша каждое слово речистых крестьянок, которые в адрес ее посылала теперь хвалу.

15

К сельповскому, в мягком покое муравки двору она подходила с веселым блеском в глазах. Было приятно ей открывать завертыш калитки, ступать по дощатым мосткам и, погладив дремавшую на ступеньке крыльца пятнистую кошку, войти в открытую дверь, откуда пахло вымытой лестницей и известкой.

Мария сидела в приемной. Чистота, свежий воздух, портреты великих люден, вид из окна на зеленую рощу, мостик через реку — все это так хорошо на нее влияло, что она рада была исполнить не только свою, но и чужую работу, кому она нынче не удавалась.

Сегодня Мария делала выборку для отчета. Обложилась сельповскими сводками, протоколами, толстой подшивкой газет, когда вошел Закипелов — широкоплечий и грузный с круглым лицом и ржаными усами, в подпоре которых торчал перламутровый желтый мундштук с жарко пыхавшей сигаретой. Вошел и массивной фигурой, облаком сигаретного дыма, зычным басом заполнил приемную так, что стало в ней тесно. А минуту спустя, усевшись за стол, заполнил и свой кабинет, где послышался скрип выдвигаемых ящиков, шелест газет, скрежеток телефонного диска и рокочущий голос, умудрявшийся с кем-то поссориться, кого-то предупредить, к кому-то подладиться и рассмеяться. Иногда Закипелов бросал телефонную трубку, и Мария слышала через дверь, что он ее просит найти нужную ведомость или справку.

В высоком и светлом, в четыре окна кабинете, кроме хозяина, как Мария звала Закипелова про себя, совершенно не было никого, а она всегда ощущала, будто здесь много людей. И долго не понимала: в чем дело? Но как-то она обратила внимание на висевшие на высоких стенах портреты. И стало ей ясно, что это от них. Мария такие же точно портреты повесила и в приемной, и Закипелов, заметив их, удивленно сказал:

— Аналогично!

Для Марии это было приятнейшей похвалой.

Закипелов сегодня писал в газету заметку, для чего попросил:

— Я занят! Каждого, кто ко мне, ты уж, Мария Витальевна, исповедуй.

— Хорошо! — согласилась она.

Час спустя в сельпо заглянула Лина Перова, невзрачная, лет тридцати молодка, с коротким лицом. Увидав ее с годовалым сынком на руках, Мария насторожилась: знала Перову как многодетную бабу, которой вечно чего-нибудь не хватает, и потому она ходит по службам и людям, чтоб надоумили, как лучше жить.

— Чего у тебя?

— У меня, — Лина погладила голову сына, — на иждивении трое детей. А с меня берут молоко.

Мария виду не показала, что Перову не поняла.

— На сливпункт? — спросила про молоко.

— На сливпункт.

Мария пожала плечами:

— Пожалуйста, можешь и не сдавать. Никто насильно не заставляет.

— А как тогда жить?

— Живут же другие.

— У других, может, нет в деньгах недохватки.

Попыталась Мария представить себя на Линином месте. И не смогла. Да как же так, чтобы в наше время — и не было денег в семье? Денег нету только у нерадивых. Она посмотрела на Лину с недоумением: