За рекой, за речкой - [23]

Правда, сейчас Эдуард Николаевич, после разговоров в райкомовских кабинетах, где его принимали, отодвигая в сторону лежащие на столе дела, после районной заасфальтированной площади и хождения по магазинам, окружавшим эту площадь, после того, как ему разработали маршрут и усадили его в машину и повезли в первое хозяйство с заездом на эту гору, — сейчас Эдуард Николаевич, позавидовав сельским жителям, их счастью быть всегда рядом с природой, посмелее подумал о своем возможном переезде в деревню, даже примерил к себе одну удобную должностишку. И не беда, что она, эта должность, была в райцентре, а не в хозяйстве, — все равно глушь, не город.

Он почувствовал себя здесь своим человеком, и ему стало необыкновенно легко, будто и не было за плечами груза городской жизни, строгой ее службы с девяти до восемнадцати, где, чтобы отлучиться на полчаса, необходимо отпрашиваться у начальника. Он вспомнил кстати последний свой перед командировкой разговор с шефом, Петром Андреевичем, вспомнил отстраненно, как уже что-то чужое и далекое, и позволил себе поиронизировать над ним.

— Ты вот что, Верховцев, — грубовато, считая, что это по-отечески, напутствовал Эдуарда Николаевича его шеф. — Ты вот что… Об идеологической борьбе не забудь. Последние там данные вставь.

— Все есть у меня. И примеры свежие, — поспешил уверить шефа Верховцев.

Петр Андреевич хлопнул ладонью по столу, оставив на зеркальной полировке матовый след.

— Кабы не знал, не говорил! Знаем мы вас… Вызубрите чужое и — на три года без передыху…

«Какой ты старый и старомодный, — подумал о шефе Эдуард Николаевич. — «Кабы, намедни, давеча, вчерась…» — ужас. Была полуобразованность, полукультурность, так и осталась. От прежних времен в тебе такое — унижать подчиненного. Правда, в нынешних тебе тоже неплохо. Попробуй возрази — власть… Да и гуттаперчевых шей среди нашего брата достаточно. На ваш век хватит».

Петр Андреевич глянул на нахмурившегося Верховцева и заставил себя быть поделикатней — как-никак новичок еще, лектор-то.

— Увязывай с текущим моментом. Привлекай факты местной жизни. Там это любят — когда человек из области передовых доярок с трибуны да по имени-отчеству…

В райкоме по просьбе Эдуарда Николаевича сделали выборку передовиков. На разграфленном листе бумаги мелким, старающимся быть разборчивым почерком были выписаны фамилии и инициалы с обозначениями профессий, хозяйств, процента выполнения плана и выработки в натуральных показателях. Правая графа, как водится, была определена под примечания, в которых вписаны правительственные награды и почетные звания передовиков. Все это Эдуард Николаевич наметанным взглядом обнаружил в одну секунду и приятно поразился, как быстро и грамотно выполнена его просьба.

Он оторвал глаза от бумаги и увидел перед собой черноволосую женщину в больших, по последней моде, очках. Она подошла неожиданно, будто специально сторожила за полуоткрытой дверью, чтобы возникнуть в самую необходимую минуту.

— Извините, — сказала она тонким голосом, — не успела отпечатать. У машинистки, знаете, с утра завал: доклад, сводки…

— Так это вас благодарить за такую чудесную работу? — спросил Эдуард Николаевич, улыбнувшись, почти незаметно проведя взглядом по фигуре женщины и отметив тотчас же и на всякий случай, что она была хороша в своем темно-вишневом, подчеркивающем достоинства гибкой и развитой фигуры платье и что сапожки тугим чулком облегали стройную ногу, то есть и здесь было что подчеркнуть. Но, возвращая взгляд снизу вверх, Эдуард Николаевич слегка подосадовал на то, что сапоги (платформа и носки) были замазаны уже подсохшей грязью, а подол платья на коленях чуть бугрился, и тут же оправдал эти недочеты: «На дворе грязюка — деревня же, как убережешься; работа сидячая — платье вытягивается, да и не на бал, собственно, пришла она, а на работу, которая, увы, бывает каждый день».

— Да, Василь Сергеич мне поручил.

— Спасибо, милая… простите, как вас зовут?

— Наташа, — она взглянула в глаза Верховцеву, слегка порозовела и добавила: — Викторовна.

— Спасибо, Наташа Викторовна, — рассмеялся Верховцев.

Наталья Викторовна ответила тоненьким милым смехом.

Они поговорили не более двух-трех минут и остались довольны друг другом.

— Как у вас здесь хорошо! — сказал, слегка сокрушенно, Верховцев и добавил, сделав паузу: — Не уезжал бы…

— Так в чем же дело? — рассмеялась, чуть поведя темно-вишневым плечиком, Наталья Викторовна.

— О-о, не от нас… не от меня, — поправился Эдуард Николаевич, — это зависит.

— От кого же?

— От начальства и… от вас, милая Наташа… — Верховцев улыбнулся на этом месте. — Наташа Викторовна.

— Что касается меня, то я подпишу: «Не возражаю!»

Потом, сразу же, стали усаживать в машину, на почетный облучок, и Эдуард Николаевич досадовал в начале дороги еще и на то, что с этими расшаркиваниями около машины, с этой нелепостью положения и красными просвечивающими ушами, а потом и наваливающейся душевной мутью тревоги перед неизвестностью, которая ждет его там, в неведомом, у черта на куличках колхозе, — что со всем этим так быстро исчез тоненький смех, слиняла окраска последней фразы Наташи, осталась в памяти сама фраза, голая и остывающая, как строчка линотипного набора: «Не возражаю!»