За рекой, за речкой - [22]

«Этого еще не хватало!» — ругнулся про себя «товарищ из области» Эдуард Николаевич Верховцев.

Все эти десять-пятнадцать минут езды от райкома до окраинных хат поселка он злился, делая вид, что внимательно следит за дорогой. «Раньше на облучке рядом с кучером лакей сидел, а теперь, видите ли, особый почет». Повернуться к председателю сельсовета, сидящему на заднем сиденье, и заговорить — ничего «долгоиграющего» не подвертывалось на язык, а повернуться, спросить о каком-то пустяке, услышать «да» или «нет», с тем и отвернуться — неловко. Поэтому и сидел Эдуард Николаевич прямо, уставившись в лобовое стекло. Он чувствовал, как покраснели его уши, представлял, что соседу сзади они хорошо видны, покрасневшие и просвечивающие, и злился еще больше.

Миша скользнул руками по цветистой оплетке руля — УАЗик, с прорезавшимся в голосе мотора баском, полез в гору. На минуту вновь показался райцентр, уже маленький и чистенький, как тетрадный лист «в клеточку».

— Вот расстояние — волшебник, — расклеив, наконец, рот, сказал Эдуард Николаевич. — Там на улицах ног из грязи не вытащишь… а издали смотришь — чистота.

— Лакировщик действительности, — тотчас поддержал из своей брезентовой глубины председатель сельсовета и снова хохотнул.

Остались внизу свильнувшие с дороги вправо и влево по распадкам размытые вешними водами прошлогодние тракторные следы, УАЗик же забирался все выше и выше, пробуксовывая на раскисшей дернине, бодро прохрустывая на щебеночных пролысинах. Казалось, и гора пошла книзу, а мотор гудел по-прежнему, пока машина не уперлась носом в металлическую вышку.

Гудение оборвалось, в уши даванула тишина, нарушаемая бульканием и шипением под капотом, на что Миша молча, но красноречиво досадовал.

— Главный репер. Здесь самое высокое место во всей нашей округе, — пояснил председатель сельсовета, когда вслед за шофером выбрались наружу.

— Земля круглая, а разбита на треугольники, — сказал Эдуард Николаевич, чтобы что-то ответить да попутно показать, что объяснять ему назначение репера необязательно, и подумал: «Спазмы в горле, а не разговор».

Познакомили их в райкоме. Как зовут председателя сельсовета, он сразу же забыл, а запоздало переспрашивать было неловко. Эдуард Николаевич ждал, когда назовет по имени и отчеству своего шефа шофер, но тот поначалу отмалчивался, потом выяснилось, что он возит председателя колхоза, который сейчас болеет, а не «советскую власть», поэтому, если Миша что-то и спрашивал у председателя сельсовета, то без вежливых обращений, просто как пассажира, а не своего хозяина.

Вершина горы была уже сухой, под ногами сквозь куделю прошлогодней травы высверливались первые одинокие и отчаянные в своем упорстве зеленые штопорки. Гора, будто голова всей округи, придавленной с начала зимы снежным монолитом, волглым сейчас, потончавшим, но оттого еще более тяжелым, показывала пример, как начинать жить заново. Под крутью, среди белой долины с акварельными пятнами березовых колков, свинцово и выпукло обозначила свои колена, река, питавшаяся потайными пока ручейками, журчание которых можно расслышать сквозь снеговую толщу. Да и в самом деле Эдуарду Николаевичу с его слухом, вдруг освободившимся от постоянного гнета монотонных городских шумов, казалось, что он за далью расстояния слышит их. Он прислушался и понял в конце концов, что не подснежные ручьи позванивают в ушах, а звенят чуть слышно далекие и невидимые в рыхлом, напитанном снеговыми испарениями небе жаворонки.

Тотчас же долетело до слуха журавлиное курлыканье. Снова Эдуард Николаевич, задрав голову, замер, но ничего не увидел. Курлыканье донеслось откуда-то из-за леса, расположенного ниже горы, в долине, через минуту опять повторилось в том же месте. Это никак не укладывалось в голове. Эдуарду Николаевичу всегда казалось, что журавлиные крики долетают до людей только с высоты неба; осталось, закостенев в памяти, с детства такое представление — журавли курлычут только в полете. А тут они обживались на земле, за тем дальним лесом — Эдуард Николаевич стоял выше этих красивых птиц с печальными криками.

«Неужели так? — с восторгом думал Эдуард Николаевич, дивился запоздалости своего открытия и умилялся. — Господи! Благодать какая! И все это за одну минуту. За что же так хорошо? За что?.. Вот где жить-то надо. Вот где… слушать природу и себя… И больше ничего не надо…»

Он раньше иногда, в дни вылазок на природу, думал примерно так же, правда, вяло, недейственно, что ли, сознавая вдруг, что все эти мечты о жизни в деревне — праздность, что он, сугубо городской человек — навсегда городской. Он родился, рос, учился в школе, институте — все в городе. Был на комсомольской работе, по возрасту, но красиво ушел с нее — в секретари парткома не большого, но и не маленького завода, с недавних пор — лектор-международник, — и опять все в городе. Деревни он не знал, а что и знал о ней, то на уровне дачника да в объеме статей, которые в последнее время часто печатались во второй тетрадке «Литературной газеты». Эта командировка — в самый отдаленный район области читать лекцию по хозяйствам — первая, и он, еще толкаясь в райцентре, впитывал в себя сельскую жизнь, знал, что впитывает, что надо и хочется ему это делать, и поощрял себя к этому.