За пророка и царя. Ислам и империя в России и Центральной Азии - [99]
Проситель одновременно придерживался и другой стратегии, которая противоречила его первым заявлениям. В первой части прошения он утверждал, что достаточно хорошо знает шариат, чтобы поставить под сомнение доводы судьи, признавшего брак недействительным. Во второй части он ссылался на временный устав администрации Уральской области, где объявлялось, что казахи должны быть исключены из юрисдикции шариата и «всецело подсудно суду киргизского народа, а не шариату». Он заключал, что в силу этого приговоры казиев в Мангышлаке и Ашхабаде «по не подсудному им делу не имеют существенные значения». Он просил, чтобы два приговора были аннулированы и чтобы его дело было передано в казахский суд обычного права. Хотя вторая стратегия Курбаева, с привлечением имперского законодательства, могла бы оказаться эффективной в других уездах, местный чиновник в данном случае поддержал исламских судей. По его рекомендации Военное министерство отклонило попытки Курбаева найти какое-нибудь новое учреждение, где его тщетная судебная борьба имела бы успех.
Как обнаруживали истцы вроде Курбаева, апелляции в имперские судебные и административные органы зачастую влекли существенные риски. Царские власти не всегда реагировали так, как ожидали истцы, мало знакомые с имперской административной и судебной практикой. На ожидания обеих сторон влияли слухи и ошибочные толкования. Контакты с царскими властями иногда приводили к произвольному аресту, вымогательству и смещению с должности.
Вовлечение царской власти также создавало опасности для самого режима. Хотя многие тяжущиеся обращались к царским чиновникам с некоторой надеждой на правосудие и защиту, проигравшая в таком споре сторона могла обвинить власти, вмешавшиеся в дело. Суюндук Аргынбаев, казах из Акмолинской области, был одним из множества жителей, нашедших новые способы заработка под властью России. Он три месяца работал переводчиком в Андижанском уезде, а затем был вызван к судье в город Ходжент. По возвращении он обнаружил, что его жена сбежала и укрылась от него в Коканде. Городские власти нашли ее (видимо, по настоянию Аргынбаева) и приказали вместе с мужем предстать перед казиями в Коканде. Там она объявила, что никогда не была его законной женой.
Аргынбаеву пришлось ехать в Андижан и запрашивать у тамошних судей подтверждение законности своего брака. Он получил этот документ и предъявил его уездному начальнику подполковнику Оболенскому. Тем временем жена обратилась к Оболенскому с прошением, где заявляла, что они с Аргынбаевым никогда не состояли в законном браке, а только жили вместе. Кроме того, она утверждала, что бывший любовник украл у нее вещи. Когда Оболенский приказал одному из своих подчиненных конфисковать эти вещи у Аргынбаева, последовало столкновение (его детали из аргынбаевского рассказа неясны), и казах оказался в тюрьме.
Аргынбаев жаловался, что царские власти не уделили должного внимания документам, выданным андижанскими казиями, которые свидетельствовали о заключении имамом законного брака. В 1881 г. он привлек внимание губернатора к этой несправедливости и выразил протест против «вымогательства и несправедливого действия» Оболенского. Аргынбаев также обвинил последнего, что тот оскорбил его, попросив жену показать лицо в нарушение шариата, и что предпочел поверить в ее «пустые заявления», проигнорировав документы и показания сотен свидетелей, знавших о его свадьбе[458]. Аргынбаев уже знал, что обращение к российским чиновникам с целью восстановления порядка в его семье на основе исламского права связано с риском, но продолжал апеллировать к начальникам Оболенского, откуда видно, что он не вполне отказался от посредничества государства. У Аргынбаева больше не было возможностей отвергать его.
Российские власти правили Андижаном и другими городами Туркестана, беря на себя главную роль в разрешении споров наподобие аргынбаевского. Разумеется, они опирались на вооруженные силы, но им редко приходилось применять войска в первые тридцать лет царской власти над этой территорией. Провозглашая веротерпимость, законодатели опирались на правовую фикцию невмешательства в обычное право, в данном случае шариат, но фактически стали – наряду с мусульманскими религиозными авторитетами и мирянами – неотъемлемой частью процесса его выработки. Однако механизм вмешательства оставался неформальным и все еще в значительной мере зависел от инициативы туркестанцев. Чиновники низших уровней, глубоко вовлеченные в повседневную практику обычного права, чувствовали себя в роли важных арбитров во множестве ситуаций местной общинной жизни комфортно, даже когда поразительно напоминали в этой роли ханских функционеров. Царские власти оставались зависимыми от этих судов, как и от местных старейшин, полицейских, сборщиков налогов, переводчиков и других местных жителей, которые преобладали на низших уровнях организации империи[459].
С точки зрения значительной части туркестанского общества царские власти стали неизбежными партнерами в ежедневной практике религиозного права, распространяя патронат, манипулируя назначениями и оказывая влияние на приговоры судов. Вероятно, многие считали, что данные меры коррумпируют эти суды, как предположил Скайлер. Они усиливали зависимость работы исламских судов от царской полицейской власти, поскольку чиновники заставляли исполнять непопулярные решения, а другие приговоры объявляли недействительными во имя соблюдения «гуманных» принципов. Но было бы преждевременным делать вывод, как многие реформистски настроенные современники, о том, что царская политика полностью лишила туркестанцев доступа к правосудию, сделав их жертвами сначала ханского, а потом царского деспотизма. Туркестанцы регулярно обращали к своей выгоде идеи властей по поводу «обычного права» и универсального правосудия. Они использовали этот инструмент в конфликтах с соседями и родственниками – необязательно против режима.
