За пророка и царя. Ислам и империя в России и Центральной Азии - [100]

С одной стороны, многие государственные функционеры руководствовались образом царской администрации как хранителя гуманности и универсального правосудия, когда решали, какие апелляции следует официально поддержать; такие чиновники обычно принимали сторону женщин и евреев, которые явно занимали невыгодные позиции в системе, критикуемой за патриархальность, теократию и коррупцию. Но когда дело рассматривали администраторы, искавшие в «местной традиции» инструмент поддержания царской власти, тяжущиеся могли апеллировать к традиции и тем самым придавать этим чиновникам роль, аналогичную той, что играли беки и ханы в доколониальный период.

За восстанием во главе с суфийским вождем в Андижане в Ферганской долине в 1898 г. последовали официальные призывы к полному переосмыслению российской политики в отношении ислама в Туркестане и других местах. Это событие продемонстрировало явную угрозу со стороны суфийских наставников. Ташкентские власти узнали, что многие ишаны имеют сотни верных последователей в городе и даже соседних селах. Дукчи-ишан, харизматический лидер, стоявший за восстанием 1898 г., имел около двух тысяч преданных последователей, в том числе одного царского офицера-мусульманина на юге Андижанского уезда. Генерал-губернатор Сергей Михайлович Духовской предупреждал: «Шамиль на практике доказал нам, что мусульмане-суфисты для нас во многих отношениях опаснее мусульман-ортодоксов, и возникновение среди мусульман какого либо объединяющего их учреждения или центра, снабженного духовной и гражданской властью, всегда может грозить нам самыми нежелательными осложнениями». Он предложил ввести новый строгий режим бюрократического контроля, предостерегая правительство о возможности появления будущих Шамилей и Дукчи-ишанов. Как мы увидим в главе 6, Духовской проиграл более влиятельным петербургским министрам и не смог переориентировать исламскую политику империи. А тем временем благодаря имперскому развитию Туркестана контроль над мусульманами в регионе еще больше ослаб. Железная дорога резко увеличила численность туркестанских паломников, выезжавших за границу в хадж. Она же привлекла в Центральную Азию больше поселенцев-немусульман, которые конкурировали с мусульманами за сокращавшиеся ресурсы[460].

Хотя бюрократия и особенно полиция в каждом местном возмущении пытались найти турецких агентов, опытные местные администраторы по-прежнему искали мусульманских посредников и маскировали имперскую политику исламской терминологией. Некоторые мусульмане, со своей стороны, обличали Дукчи-ишана в сатирических стихах, зачастую с целью снискать расположение русских. А накануне 1898 г. один такой администратор призывал вновь обратить внимание на старые принципы. А. И. Термен предлагал демонстрировать, что администрация уважает честность и «карает, что с точки зрения этики ислама караемо». На встречах с местными жителями он обращал внимание на сходные черты христианства и ислама, чтобы способствовать примирению. Далее, он рекомендовал, чтобы режим основывал свои требования на Коране и шариате, дабы завоевать симпатии народа и убедить его, что хотя им правят иноземцы, «тем не менее управители его знают его закон и дорожат тем, чтобы жители были хорошими людьми по своему закону»[461].

Несмотря на возросшее внимание к «панисламизму» и «пантюркизму» как угрозам для царского правления в Центральной Азии, мусульмане все еще обращались к государственным властям за поддержкой в спорах с религиозными оппонентами. Так, в 1906 г. ташкентские улемы обратились в администрацию с просьбой закрыть реформистскую газету после публикации в ней критики одной коранической школы. Контроль властей над межмусульманскими спорами, в том числе между джадидами и их противниками, доходил до цензуры антиклерикальных статей в реформистской печати. Но, как отметила Ингеборг Бальдауф, официальное покровительство исламской иерархии в Туркестане не распространялось на суфийских мистиков. Царские власти увидели в джадидах союзников, стремившихся разоблачить как проповедников «недозволенных новшеств» суфийские братства, источник страхов для властей от Чечни до Ферганской долины[462].

В начале ХХ в. мусульмане разделяли со своими правителями озабоченность упадком морали, хотя их рецепты преодоления кризиса различались. «Шейхи, мусульманские ученые и жители Амударьинского уезда» в прошении на имя сенатора Палена, чиновника, посланного для изучения условий в Туркестане в 1909 г., обратили внимание на источник этой озабоченности. С точки зрения просителей, упадок морали начался совсем недавно. Во время завоевания власти пообещали, «что издревле существовавшие у нас порядки останутся без изменения» при назначениях на религиозные должности, «чему мы были очень рады и молились за здравие их». По их словам, «старый строй наш» сохранялся и «казии назначались из лиц, хорошо знающих шариат». Кроме того, «муфтии и раисы существовали, благодаря чему нравственность мусульман стояла высоко». Но упадок начался, когда изменился порядок выбора судей. Когда старейшины получили право избирать казиев, они выбирали кандидатов, подобных себе, «неграмотных и безнравственных» и несведущих в исламском праве. Со временем русская администрация ограничила власть этих судов. Просители жаловались, что казиям «запрещается вмешиваться в религиозные дела»