За пророка и царя. Ислам и империя в России и Центральной Азии - [87]
Публичная демонстрация благочестия имела и свои риски. В 1856 г. против Худояра вспыхнул мятеж, видимой причиной которого была критика его неудачного плана восстановления медресе со стороны одного знатного человека. Вокруг престолов, опорой которых служили претензии на высокую моральность, множились обвинения в любви к вину, женщинам, картам и мальчикам. В атмосфере, где патронируемые государством религиозные ученые обличали «неверие» государей-соперников, правители иногда оказывались беззащитны перед обвинениями в отходе от шариата. Ученые выдвигали такие обвинения, когда ханы и эмиры игнорировали их судебные решения, оскорбляли мулл или выгоняли учеников из медресе[391]. Однако высшее духовенство не было монолитным. В течение всего XIX в. улемы обращались к ханам и эмирам с просьбами рассудить споры об исламском праве в ученых кругах и выступить посредниками в борьбе за престижные должности в мечетях и медресе.
Когда между 1860‐ми и началом 1880‐х гг. имперские власти создали Туркестанское генерал-губернаторство, перед ними предстали мусульманские общины, уже разделенные из‐за конкурирующих интерпретаций шариата и давно превратившие светскую власть в главного посредника при разрешении этих споров. Конфликты вокруг суфийских практик – таких, как стремление достичь экстатического религиозного состояния – сопрягались с борьбой за власть в мечетях, медресе, благотворительных фондах и мавзолеях. Девин ДеВиз в исследовании документов вакфов и генеалогических трудов, связанных с мавзолеем, приписываемых основателю суфийского ордена Ясавийя, показал, что эти тексты служили «дискурсивным оружием» в руках соперничающих общин, притязающих на происхождение от святого. ДеВиз доказывает, что в XIX в. их сочиняли конкурирующие группы для подтверждения притязаний на мавзолей перед каждым новым режимом, приобретавшим контроль над этой территорией, – бухарским, кокандским и российским[392].
Царские власти унаследовали плоды этой борьбы за власть внутри исламских институтов. В Коканде улемы добивались государственного вмешательства в борьбу против их оппонентов, а миряне и мирянки обращались к беку или хану с апелляциями на приговоры судей исламского права (в этом регионе их называли «кази»). Согласно чиновнику А. К. Гейнсу, мужья и жены пользовались «правом обращаться к раису с жалобами по делам совершенно конфиденциального свойства». Мусульманские информанты Гейнса рассказали ему, что этот назначенный государством инспектор рынков и общественной нравственности расследовал жалобы жен на мужей, которые не могли исполнять свои супружеские обязанности или «содержали» их «плохо». Чиновник мог затем приговорить мужа к телесному наказанию и назначить достойное содержание жене. Подобным же образом раис дисциплинировал «развратных женщин»[393]. Местные общины, имевшие опыт частых смен режима в регионах вроде Ферганы, где между 1709 и 1865 гг. правили восемнадцать разных правителей, без труда адаптировали свои правовые стратегии к новой власти в регионе[394].
Хотя появление «назареян» многих шокировало, русские не были здесь совершенными чужаками. Они давно поддерживали экономические и дипломатические отношения с Трансоксианой через степных посредников и торговые центры вдоль фронтира. Царские власти подчеркивали свое уважение к исламу в сношениях с представителями населенных оазисов; апелляции к совместной борьбе против неверия были существенным элементом русской стратегии. Кокандская хроника описывает, как пограничные чиновники унизили одного ханского посла.
Когда Хаджи Курбан протестовал против ареста своего посольства во время эпидемии холеры в 1831 г., российские власти осыпали этого посла оскорблениями, назвав его «ни мусульманином, ни христианином, ни евреем, ни гебром [зороастрийцем], ни индусом, ни человеком какой-либо другой религии». Посол, который постоянно «пил водку по ночам, напивался, терял [свой] разум и занимался распутством», был «человеком, не уважавшим священные законы и авторитет своего собственного хана, не питавшим благодарности к своему благодетелю»[395].
Но царские чиновники, знакомые с деятельностью мусульманского «духовенства» в России и в степи, столкнулись в недавно завоеванных городах с иными людьми и институтами. В Трансоксиане они обнаружили один из глобальных центров исламского благочестия и учености. В этом регионе обращения в ислам начались еще в VII–VIII вв. Бухара славилась далеко за пределами Центральной Азии, и местные ученые оставили глубокий след и в исламской мистике, и в ханафитской правовой мысли.
Имперские власти столкнулись с плотной сетью исламских учреждений. В одном Ташкенте они обнаружили около четырехсот мечетей. В Коканде в Ферганской долине русские нашли религиозный центр, где насчитывалось около 360 мечетей, 149 коранических школ (мектебов) и медресе. В Оше, региональном центре ханства, было 147 мечетей. Самое впечатляющее из его шести медресе, Алымбек, занимало более 2500 квадратных метров. К юго-западу от города возвышалась гора, известная как «Престол Соломона» (
