За пророка и царя. Ислам и империя в России и Центральной Азии - [85]

Однако историки не сходились в оценке масштаба перемен. Они доказывали, что, несмотря на появление локомотива и русской школы, российское государство в Центральной Азии оставалось слабым. Правительственные учреждения в основном оставались в границах новых городских центров, выросших из военных поселений по соседству с городами коренного населения. За пределами этих административных форпостов царская власть покрывала тонким слоем территорию площадью почти 1,3 миллиона квадратных километров с населением около 6 миллионов человек. На рубеже веков на одного государственного чиновника приходилось более 117 горожан и 2112 крестьян – соответственно в два и в три раза больше, чем по империи в целом. В 1910 г. в Ферганском регионе обитало почти 2 миллиона жителей, которыми управляли всего 58 чиновников, включая двух переводчиков[379].

Учитывая ограниченные возможности государственных учреждений, историки отметили слабое влияние царской администрации на разнообразные сообщества региона. Разумеется, они признают, что государство играло, хотя не всегда прямо, ключевую роль в инициативах социальных и экономических преобразований. Режим сходным образом влиял на оседлые и кочевые народы, особенно тем, что упрощал колонизацию и распространял торговлю и земледелие. Но многие из этих же авторов заключают, что если не считать процесса роста небольшой купеческой элиты, значительные социальные и культурные изменения произошли только при советской власти, и только с приходом сталинской «революции сверху». С данной точки зрения эти общины по-прежнему представляли собой «отдельный мир», обособленный от имперской и затем советской России. Избегание и сопротивление были наиболее последовательными реакциями коренных жителей на имперскую власть[380].

Историки, как и их источники царского периода, обращали внимание на ислам как на главное препятствие для имперской интеграции Центральной Азии[381]. В конце концов, ханы и эмиры мобилизовали свои войска против «неверных» во имя защиты веры. Первый русский генерал-губернатор русского Туркестана Константин фон Кауфман считал, что «проблема» ислама окончательно разрешится перед лицом прогресса – мусульмане, предоставленные сами себе, постепенно отойдут от своей ретроградной веры. Поэтому он запретил церкви заниматься миссионерством и провозгласил разрыв с имперской практикой поддержки и контроля официальных исламских авторитетов, объявив политику «игнорирования ислама». Историки восприняли эту декларацию буквально, подкрепляя ссылками на провозглашенное Кауфманом невмешательство два отдельных и в основном независимых друг от друга взгляда на историю Туркестана, один для русских, другой для мусульман. В первом подходе доминирует анализ русских представлений о Центральной Азии и государственной политике; второй определяется исследованиями реформистской мусульманской элиты – «джадидов».

В этой главе мы покажем, как реальные условия на местах стали основой для важных линий преемства с имперскими стратегиями в других частях России и, что не менее важно, с местными мусульманскими практиками эпохи до прихода русских. Царская власть работала с исламскими институтами Центральной Азии не так систематически, как с регионами в юрисдикции ОМДС. Но она все равно имела преобразующее влияние. Несмотря на публичные обещания невмешательства, российские власти понимали, что для удержания этой азиатской территории империя нуждается в какой-то политике в отношении ислама. И несмотря на логистические трудности управления этой территорией, режим успешно проник в местные общины с целью управления и контроля. В течение полувека между взятием русскими Ташкента в 1865 г. и Первой мировой войной лишь один инцидент – мятеж 1898 г., локализованный в Андижане, – всерьез нарушил стабильность, принесенную режимом на это неспокойное пограничье. Присутствие царских войск было лишь одной стороной медали. Как и в других регионах империи, царская власть утверждала себя посредством формирования религиозных связей. Имперский подход к исламу служил катализатором изменений в религии, не обособленно от имперских институтов, а непосредственно внутри них.

НОВЫЕ ХАНЫ

После катастрофической Крымской войны и страшного польского восстания 1863 г. царская армия стремилась восстановить пошатнувшийся престиж на территории, граничащей с империями-соперницами – Британской Индией и Китаем, и с нестабильными соседями – Ираном и Афганистаном. С точки зрения военных, покоривших Кокандское ханство и превративших в протектораты Бухару (1868) и Хиву (1873), царское государство исполняло долг всемирно-исторического значения. Оно как представитель европейской цивилизации взяло на себя миссию просвещения и преображения якобы примитивных и варварских жителей Азии. Для этих генералов и их гражданских сторонников в России – таких, как писатель Федор Достоевский – нередко подвергаемые сомнению притязания России на полное членство в семье европейских наций следовало раз и навсегда подтвердить в пустынях и оазисах Востока. Подобно другим «ориентальным» обществам, общества Трансоксианы выглядели застойными и изолированными, а их правители – развращенными, изнеженными и жестокими. Климат и раса по-своему способствовали тому, что эти общества пошли по пути упадка и подчинения превосходящим силам европейцев, но их очевидный религиозный фанатизм, столь часто подчеркиваемый в рассказах путешественников, казался русским фундаментальной причиной их статичности. И ничто не выглядело таким непоколебимым, как власть мусульманского «духовенства».