За пророка и царя. Ислам и империя в России и Центральной Азии - [75]

.

Валиханов, жадно изучавший этнографическую теорию, понимал сложную взаимозависимость между культурой и биологией. Он настаивал: «Культура может изменить организм человека к лучшему, как культурный уход улучшает породу домашних животных». Валиханов советовал: «Чтобы сделать киргиза способным к восприятию европейских преобразовательных идей, нужно предварительно путем образования развить его череп и нервную систему». Реформам Сперанского, проведенным в степи в 1824 г., на взгляд Валиханова, недоставало этого понимания. И новейший комитет, образованный в 1852 г. для выяснения «народных мнений» у «знатных» казахов как основы для судебной реформы у казахов Сибири, рисковал привести к столь же вредным последствиям. «Народные мнения» он отвергал как «лепет неразумного дитяти»[333].

Валиханов утверждал, что заявления, сделанные перед комитетом представителями «привилегированного класса киргизского народа», продиктованы личными интересами. Во-первых, по его словам, кампания по сбору информации у казахов проводилась с грубыми ошибками. «Равнодушие», «невежество и непонимание своих интересов» и недоверие к правительству в совокупности исказили истину в ответах на комитетские вопросы о казахских правовых обычаях. Во-вторых, не все респонденты были согласны друг с другом. «Масса народная» хотела, чтобы «суд биев» сохранился в своей «древней народной форме», в то время как «чиновные, титулованные и богатые киргизы» громко требовали признания себя в качестве «мировых судей» или «судейских чиновников». Хотя чиновники из комитета по сбору сведений приветствовали апелляции старейшин к «реформе» казахской судебной жизни, Валиханов отвергал их ответы на официальные опросы как результат «интриг», основанных на «низких побуждениях»[334].

Вместо них Валиханов предлагал основываться на «исторических и статистических фактах» о казахских правовых институтах с целью защиты интересов крупнейшей группы «инородцев» империи (в подданстве России было почти восемьсот тысяч казахов и еще двести тысяч пока не присягнули Санкт-Петербургу). Он заключал: «древнейший» суд биев «вполне удовлетворяет условиям нашего народного быта». Валиханов отмечал, что несмотря на сорок лет царского влияния, суд биев оставался таким, «каким он был за сотни, может быть, за тысячу лет до нас». Он утверждал, что казахи редко жаловались на решения этих судов или апеллировали к имперским законам. Немногочисленные случаи жалоб на решения биев и обращений в имперские суды относились к представителям элиты; то были люди, «заклейменные народным презрением, люди вполне безнравственные, которые незаконными путями, через русских чиновников надеялись правом исправить проигранное на народном суде дело». Более того, по словам Валиханова, даже русские истцы зачастую предпочитали суд биев русской судебной процедуре; только в этом году в Кокчетавском уезде таким образом разбирались дюжины подобных дел[335].

Он доказывал, что мировой суд, который реформаторы предлагали ввести в казахской степи, вопреки заявлениям многих чиновников и некоторых представителей казахской элиты, не эквивалентен суду биев. В отличие от мировых судей, биев никто не выбирал и не назначал, они не получали фиксированного жалованья, не имели официально подтвержденной квалификации и не служили в определенной юрисдикции в течение установленного срока. Казахи присваивали титул бия на неформальной основе.

Казахский ученый сравнивал их авторитет с авторитетом «поэтов, ученых и адвокатов» в Европе. Там люди почитали Шекспира и Гёте как великих поэтов, основывая суждение на неформальном общественном мнении, а «не на декретах правительств и не на формальных выборах народа». Бий выступал как судья, лишь когда тяжущиеся добровольно обращались к нему из‐за его «хорошего renommée». Суд биев еще больше отличался от предлагаемого мирового суда тем, что проводился только нерегулярно. Валиханов отмечал, что, в отличие от новых судов, бий выносил индивидуальное решение, только когда тяжущиеся принадлежали к его роду и соглашались на эту процедуру. Главное достоинство суда биев заключалось в «отсутствии формальностей и всякой официальной рутины». Валиханов утверждал, что эта неформальность предотвращала разные виды «интриг». Тяжущиеся могли свободно выбирать своих биев, не неся бремени официальных выборов, подверженных манипуляциям из‐за родовых связей и жадности чиновников. Он настаивал, что «формализм и бюрократическая рутина» принесут народу, к которому эти чуждые законы все еще плохо приспособлены, только «застой». Реформа должна сообразовываться с «материальными нуждами» и «национальным характером» населения, когда вопрос стоит об улучшении его жизни[336].

Валиханов обвинял прежних законодателей в нарушении этого принципа при назначениях мусульманских мулл судьями в бракоразводных делах казахов. Он утверждал, что повсюду, кроме Кокчетавского уезда, казахи отвечали на вопросы об обычном праве просьбой, чтобы «дела о браках и разводах, находящиеся теперь в ведомстве мулл, предоставить по-прежнему суду биев». Он повторил свое утверждение, что казахи до вступления в российское подданство были мусульманами «только по имени» и составляли «в магометанском мире особый суннитский раскол». Они никогда не принимали «мусульманских законов», которые «были введены в степь путем правительственной инициативы»