За пророка и царя. Ислам и империя в России и Центральной Азии - [49]
Таким образом, ОМДС в своей защите Алкина высказало общее одобрение этой форме суфийского благочестия. Но его расследование также показало, что некоторые мусульмане в этих общинах не разделяют его взглядов на ортодоксальность таких практик. Некоторые настойчиво именовали Алкина и его последователей «раскольниками», хотя не могли в удовлетворительной для властей форме объяснить, в чем те ошибаются.
Эти чувства недоверия и подозрения, вероятно, возникли из‐за того, что в этих селах появились общины новой линии религиозного авторитета и, возможно, также новые суфийские ритуалы. Мазитов и другие не смогли убедить царские власти, что Алкин и его ученики представляют угрозу «раскола», и потому Мазитов продолжал действовать против него, подчеркивая роль Алкина в совращении христиан. Он также представлял себя верным слугой имперского режима, пожертвовавшим своим материальным благосостоянием ради искоренения крамолы, в то время как ОМДС пренебрегало этой обязанностью. «Пользуясь таковым послаблением ОМДС», жаловался он в прошении на имя царя в октябре 1861 г., «Азанчей Алкин и ныне продолжает свои лжеучения противные Алкорану и находит себе последователей не только в крестьянах, не вполне понимающих религии, но даже и в муллах, в приходах которых он производит свой учения». Мазитов подчеркивал связанную с его духовным саном обязанность «в точности исполнить предписываемые нашею религию правила и Указ Ея Величества Императорского Екатерины II-ой, от 25 Фев. 1796 года».
Хотя он «открыл лжеучения Азанчея Алкина, которые противные упомянутому Высоч. Указу», ОМДС наказало его, наложив «взыскание 55 руб. 54 коп. сер.», на что Мазитов ответил: «я уплатит не в состоянии, потому что, открывая раскольников я упускал свои домашние и полевые занятия, чрез что пришел в крайнее разорение»[208].
Не один Мазитов испытывал разочарование в итоге отчаянных попыток наставить единоверцев на верный религиозный путь. Другие клирики и миряне схожим образом реагировали на религиозные направления, которые, как казалось, порождали расколы или претендовали на исключительность. У нас мало свидетельств о том, что такие мусульмане были настроены против мистицизма в целом, но практики, отвлекавшие соседей от общинных молитв в мечети, постоянно вызывали споры и обвинения в том, что такие действия противоречат обязанностям, наложенным на общину в целом. С точки зрения этих критиков, ритуалы суфийской общины отвлекали от религиозной жизни в более широкой общине мечети. Подобным же образом усиливало социальную напряженность пренебрежение такими обязанностями, как пост, пятничная молитва и погребальные обряды. Мусульмане в этих общинах держались мнения, что неуважение к религии и ее законам влечет коллективное наказание и угрожает спасению их самих и близких людей.
Но служители религии вроде Мазитова сталкивались с особенно острой дилеммой, когда исправляли религию других людей. Структура прихода и его подчиненность ОМДС и МВД ослабляла их авторитет в заявках на исключительность религиозного знания и благочестия. Режим наложил на них ряд бюрократических обязанностей, но не предоставил жалованья или других привилегий и полномочий, которые могли бы укрепить их локальные позиции. По всей территории в юрисдикции ОМДС мусульмане-миряне придерживались своего собственного понимания религии и роли своих лидеров. Инициативы мирян стали ценным активом для российских властей, которые к середине века все сильнее склонялись к антиклерикальной точке зрения на улемов, особенно в свете продолжавшейся борьбы с мусульманским восстанием на Северном Кавказе – движением, которое имперские власти начали ассоциировать с суфийскими лидерами.
Государственная политика имела и другие непредвиденные последствия. В мире зачастую бурных споров и конфликтов между патронами, прихожанами и муллами способность переводить диспуты и разногласия на язык, понятный царским функционерам, превратила имперские законы и институты в основной ресурс в борьбе за установление исламской ортодоксии. Царские бюрократы не интересовались всеми вопросами, о которых дискутировали мусульмане на уровне прихода, и оставались глухими к редким сигналам тревоги, в частности о некоторых разновидностях суфийской религиозности. Но эти сигналы эффективнее провоцировали вмешательство, когда затрагивали тему обращения христиан в ислам или апеллировали к глубоко укоренившимся установкам чиновников о единстве религиозного конформизма и политической лояльности – установкам, порожденным недавней историей православной церкви в России.
Режим оказался вовлечен в исламские дела в тех регионах, где он стремился выиграть от предполагаемого участия ислама в строительстве имперского социального порядка. Чиновники МВД заботились о регламентации церковных властей и поддержании иерархий среди христиан, евреев, буддистов и мусульман. Если говорить об исламе, государственные власти пытались выстроить приходскую структуру, в которой мусульманское духовенство было бы отделено от мирян. Они стремились привлечь клириков к исполнению различных административных и бюрократических поручений в дополнение к их более привычной и неформальной роли руководителей молитв, ученых и учителей. Их целью было создание государственно регулируемого духовенства, которое монополизировало бы исламскую религиозную деятельность, но они не решались повысить статус этой группы до равного с духовенством православной церкви, хотя сами улемы требовали более глубокого обособления и превращения их в отдельное сословие имперского общества.
