За правое дело - [3]

Денис плохо понимал, что творилось вокруг, и в его детском еще не окрепшем мозгу тесно мешались и любопытство, и страх перед этой людской толчеей, готовой каждую минуту сбить с ног или увлечь его за собой, и мучительное желание разобраться в происходящем, связать с тем, о чем рано утром говорил городской оратор в затоне, и, наконец, беспокойство за отца, вместе с другими затонскими находившегося сейчас в самой гуще событий.

Куда спешат люди? Зачем? О какой жестокой борьбе с темными силами предупреждал городской оратор, если все рабочие и солдаты Саратова, как он сам сказал, за революцию, за Советы? Ведь революция уже есть, она везде, во всех городах России — кто же ее может убить? Кто ее враги? Эти курносые гимназисты? Купеческие сынки? Или эти двое — полуживой старик в путейской фуражке и его спутник? Где они, эти темные силы?.. Но почему так тревожно за отца, за всех, кто хочет добра и сытой жизни народу?..

6

Уже давно схлынул поток, и на опустевшей мостовой шарили, подбирая втоптанные в грязь вещи, убогие старушонки, а перед глазами оглушенного тишиной Дениса все еще двигалась и ревела на все лады пестрая людская армада.

Тихий детский плач вывел из оцепенения прилипшего к железной ограде мальчика. Плач исходил откуда-то со двора и, несомненно, принадлежал какой-то расхныкавшейся девчонке. Денис обернулся, приник лицом к затейливым стальным завиткам ограды, но ни у фасада здания, ни в небольшом, засаженном редкими деревцами дворике никого не было видно. Не стало слышно и всхлипываний девчонки. Почудилось? Или ветер донес до уставшего слуха похожие на плач звуки? Денис отвернулся, напялил на большой лоб отцовский картуз, но не успел сделать и шага, как плач повторился, и на этот раз совсем близко.

— Ты чего ревешь? — покрывая шумный порыв ветра, окликнул он невидимую девчонку.

Плач снова оборвался, а от соседнего каменного столба метнулась к подъезду большого кирпичного здания тоненькая фигурка. Девочка взбежала на широкие ступени крыльца и, оборотясь к вспугнувшему ее незнакомцу, вгляделась в него огромными в страхе темными глазами.

Теперь Денис мог хорошо рассмотреть ее всю, от красной вязаной шапочки до высоких, блестящей желтой кожи ботинок, едва выказанных из-под красивой дорогой шубки с беличьей опушкой на длинных полах и широком отложном вороте.

К груди девочка прижимала тоже желтую кожаную сумку, какие носят одни гимназистки, с привязанным к ней большим черным кисетом.

Денис и раньше видел в городе гимназисток; они проходили мимо, даже не взглянув на него, рабочего-подростка, или старательно обходили стороной, подчеркивая свое превосходство и пренебрежение ко всем уличным голодранцам-мальчишкам. Да и Денис, незлобивый по натуре, понимал существующую между ним и «буржуйками» жестокую разницу, никогда не обижал, но в душе презирал их. И не будь сейчас у этой «буржуйки» какого-то горя, он повернулся бы и пошел прочь. Тем более что нестихающий ледяной ветер уже нестерпимо жег лицо, руки и намокшая рабочая брезентовая роба стала холодной, ломкой, не грела продрогшее до костей тело.

— Ты чего плакала? — боясь снова напугать девочку, участливо повторил он.

— Это вас не касается, чего я плакала! — ударив на слове «чего», отрезала та.

Дениса не обидела дерзость господской девчонки, другого ответа он и не ждал.

— Я с тобой по-хорошему, а ты…

— Что — я?

— Ништо! Тебя как человека спрашивают…

— А зачем спрашиваете? Я же вас не спрашиваю, зачем вы стояли тут и подслушивали.

— Я не подслушивал. Я так стоял.

Нога девочки, изготовленная на случай побега, нерешительно скользнула на ступень ниже, школьная сумка поползла следом, закачалась рядом с белой опушкой.

— А зачем стояли?

— Революцию смотрел, вот зачем! Думала, я тебя бить буду? Больно надо! Да я девчонок сроду не бил, вот!

Его уже обижал и раздражал глупый, надменный допрос «буржуйки». Он оторвался от железных прутьев, чтобы уйти, но та упредила его:

— А вы в самом деле не драчун?

— В самом. А ну тебя…

— Подождите!

Девочка сошла еще на ступень, и вдруг хорошенькое личико ее просияло.

— А знаете, я почему-то вас перестала бояться. Все уличные мальчишки ужасные драчуны, злые, противные, а вы совсем другой. И я почему-то совсем вас перестала бояться.

Улыбнулся не ожидавший такой смены настроения незнакомки и Денис.

— Ну и правильно, что перестала. Глупая ты. Хоть и ученая, — добавил он, показав на висящую над входом в здание броскую вывеску: «Мариинская женская гимназия».

— Смешной вы, какая же я ученая? Ученые очень-очень много учатся и очень-очень много знают, а я всего-навсего гимназистка. Вот когда закончу гимназию, а потом университет, как мой папа…

Говоря, она шла к стоявшему за оградой Денису, и на тонком зарумяненном на ветру нежном лице ее играла дружеская улыбка. Подойдя к ограде, она оперлась о нее свободной рукой в белой перчатке и пристально вгляделась в широконосое, лобастое лицо незнакомца.

— Вот вы какой.

— Какой?

— Не знаю, — пожала она плечом. — Мой брат очень красивый, но страшно злой. Я не знаю почему — у нас дома все добрые, даже Марфа, — но он страшно злой. Может быть, потому, что красивый? Говорят, что красивые всегда гордые и потому злые. А я его очень люблю. Он такой умный, смелый, и… всегда ужасно боюсь. А вы совсем другой. Совсем-совсем. Вы знаете, почему я плакала?