За окнами сентябрь - [30]

Вера заплакала и перестала видеть написанное. Отложив письмо, достала платок и, то вытирая льющиеся слезы, то кусая его, чтобы не зарыдать в голос, тупо повторяла: «„Я женюсь!“ Он женится!» Ревнивая мысль «на ком?» заставила ее снова взять письмо. Держа его на расстоянии, чтобы не закапать, плача и задыхаясь, она продолжала читать:

«Я уверен, что это не будет для тебя ударом. Ты живешь полной, интересной жизнью, я для тебя был «на сладкое», без него легко обойтись. Я бесконечно благодарен тебе за счастливые дни, которые ты мне подарила. Ты навсегда останешься для меня близким, родным человеком. Желаю тебе счастья, которого ты вполне заслуживаешь. Не сердись на меня, не таи зла и пиши о себе, о Пете. Прощай, дорогая моя и, если быть честным, все еще любимая. Твой Глеб».

Первым побуждением Веры было немедленно мчаться в аэропорт и, дав телеграмму «встречай», вылететь ближайшим рейсом. Она не сомневалась, что своим появлением поломает его женитьбу на какой-то неизвестной, но уже ненавистной ей женщине. Она начала было собираться, но трезвая мысль: «А что дальше?» — остановила ее. Ее приезд он воспримет как полную капитуляцию. Но даже сейчас, понимая, что окончательно теряет его, и готовая, как ей казалось, на все, чтобы не допустить этого, она знала, что ничего не изменит в своей жизни. Да, она хочет быть с ним, но, ничего не меняя, «приплюсовать» его. Значит, он прав! И незачем лететь. Бессмысленно. Нужно расстаться достойно. Вера взяла листок бумаги и, капая на него слезами, написала:

«Мне очень больно. Но это пройдет. Буду учиться жить без тебя, без надежды на завтрашнее письмо, скорую встречу, общее будущее. Постараюсь отвыкнуть, забыть. Тоже буду честной: сейчас у меня нет сил пожелать тебе счастья с другой. Некоторое время не пиши мне. В.»

Закрылась и эта страница ее жизни.

Вера занялась нелегким делом «отвыкания». С несходящей улыбкой — никто не должен видеть, как ей плохо, — она прилежно занималась хозяйством, болтала о пустяках с подругами, терпеливо выслушивала все опасения мамы, аккуратно ходила на репетиции к своему режиссеру, но работалось ей в ту пору трудно, часть душевных сил уходила на борьбу с собой, а в ее деле без души ничего не добьешься.

— Ты нынче не в форме, — сердился режиссер, — и что за хаханьки? Прекрати!

А она все улыбалась, улыбалась до того, что болела мускулы рта, и только вечером, оставшись одна, снимала улыбку, как натершую ногу туфлю.

Дома стало пустовато. Таня, увлеченная новизной студенческой жизни, приходила только ночевать, — то у нее был факультатив, то комсомольское собрание, то замдекана собирал старост (ее уже выбрали старостой группы), то «баскет», то самодеятельность.

Петька тоже постоянно норовил улизнуть, воевал с бабушкой:

— По нашей конституции, буся, — втолковывал он, — человек имеет право на труд и отдых, и ты сама говорила, что ребенку нужен воздух. Я пошел!

И исчезал с такой быстротой, что вечером мог, светясь честностью, утверждать, что бабушкиного приказа — быть не позже семи — он не слышал.

Павел и Лида приходили теперь редко. Павел «двигал науку», заканчивал докторскую, а Лида была на подхвате — что-то считала, делала выписки, перепечатывала.

В свободные вечера Вера, сидя у себя с книгой и пытаясь сосредоточиться, слышала, как мама бродит по квартире, вздыхая и шепча:

— Что-то случилось. Я чувствую, что-то случилось…

Сколько Вера себя помнила, мама всегда чего-нибудь боялась: болезней, несчастного случая, воров, пожара, служебных неприятностей у отца и даже… чрезмерного веселья — после него ведь неизбежны слезы, следовательно — быть беде.

Если Вере случалось прихворнуть, мама впадала в панику, вызывала врачей — из поликлиники и частного, чтобы проверить диагноз, звонила отцу на работу: «Немедленно приезжай, Веруся заболела. По-видимому, дифтерит…» Иногда это был брюшной тиф или воспаление легких. Любой пустяк принимал у нее гиперболические размеры.

Несколько раз в день она звонила папе на работу: «У тебя ничего не случилось? Все в порядке? У тебя голос какой-то странный…»

Она была спокойна и весела, когда дочь и муж находились рядом: что-то напевала слабым, но чистым голосом, тихо, мелодично смеялась — Вера очень любила маму такой.

Отца Вера помнила энергичным, решительным, жизнерадостным. Он был главным инженером металлургического завода, много работал, часто задерживался допоздна, никогда не забывая позвонить, предупредить об этом. Он баловал свою красивую, женственно-слабую жену, относился снисходительно к ее постоянным страхам. Очень рано он внушил Вере: «Маму нельзя огорчать, у нее слабые нервы. Если у тебя какой-нибудь непорядок — говори мне».

Вера обожала отца, мечтала быть похожей на него: он все умел, ничего не боялся.

Когда он возвращался домой, дома начинался праздник: он возился с Верой, разгонял накопившиеся за день страхи мамы, за чаем, который он заваривал по собственному способу — чай получался красновато-коричневым, душистым, — рассказывал о заводе, людях, и обязательно что-нибудь смешное. Рассказчик он был отличный, мама и Вера раскисали от смеха, и мама останавливала его: «Что-то мы много смеемся, не перед слезами ли?»