За океан. Путевые записки - [191]

Вечером я был уже опять в вагоне и поехал в Нью-Гевен, где тотчас пересел на старый и грязноватый пароход «Rouen». После четырехчасового плавания через Ламанш показались береговые огни, и я был в виду Франции (у Диеппа). Не могу не признаться, что меня охватило радостное чувство, когда я ступил наконец на землю родного материка. Море представляет до сих пор еще такую капризную стихию, что, пока не ступишь на материк, нельзя ручаться, что вернешься благополучно домой.

Французик-носильщик, довольно оборванный, со стучащими при каждом шаге неуклюжими деревянными башмаками, схватил мои вещи и потащил в огромную буфетную залу, где надлежало переждать около получаса отхода поезда. Было 3 часа утра, и полная темнота на дворе; но буфет был ярко освещен газом, а молодая задорная француженка с наигранными глазами бойко угощала всех вошедших кофе с молоком и жесткими французскими булочками. После флегматических манер англичан мне показалось тут весьма уютно. Публика весело болтала и курила, что в английских столовых, как я упоминал раньше, отнюдь не допускается.

Наконец объявили, что поезд готов, и мы повалили на платформу. Хотя французские вагоны были тесны и грязноваты, но я очутился один в 8-миместном отделении и, будучи измучен бессонною ночью, тотчас растянулся на мягком диване и великолепно заснул. Таким образом мне вовсе не пришлось видеть Диеппа, хотя, по рассказам, это очень миленький портовый городок с 25 000 жителей, замечательный в историческом отношении: отсюда первый английский король Вильгельм, покинув материк, поплыл для завоевания Англии в 1066 году.

Проехав Руан и несколько мелких городов, я проснулся уже утром около 6-ти часов. Было светло, и Солнце ярко освещало маленькие беленькие домики, красиво разбросанные по живописной холмистой долине реки Сены. На полях уже виднелись рабочие в своеобразных костюмах. На ближайшей станции, где я вышел промять ноги, оказалось чисто французское оживление и веселая болтовня. Первое, что мне бросилось тут в глаза, был большой жестяной ящик с надписью, приглашающею путешественников опускать туда старые газеты, от продажи которых будто бы воспитываются какие-то сироты. По-видимому, французы, при всей своей веселости, народ практичный и любящий экономию. Нигде в других странах мне не случалось видеть таких ящиков.

Вот направо от пути показалась гигантская Эйфелева башня, хотя до Парижа было еще далеко. Но чем дальше, тем постройки становились крупнее и чаще, и ровно в 7 часов утра поезд подкатил к воксалу (Gare Saint Lazare), устроенному в какой-то громадной выемке, окруженной массивными и довольно мрачного вида постройками. Я был теперь почти в самой середине Парижа.

XLIV. Париж

Поезд не успел еще остановиться, как дверцы моего купе были отворены, и какой-то молоденький французик, схватив мои вещи, спросил, куда я прикажу их нести. Я отвечал, что мне решительно всё равно: «направляйте меня, куда вам заблагорассудится». Французик снял с себя опоясывавший его широкий ремень, связал им мои ручные вещи, перекинул их на плечи и быстрыми шагами пошел из воксала. Я с трудом поспешал за ним. Пройдя несколько десятков саженей, мы вошли в дверь дома, оказавшегося гостиницей «Винчестер» (Hotel de Winchester. Rue de Londres, 36).

Здесь я должен сделать оговорку. Целью моего путешествия было плыть «за океан»; теперь путешествие было кончено, и я сгорал одним желанием — вернуться на родину. Париж меня уже мало интересовал, и я остановился здесь единственно для того, чтобы получить на почте адресованную мне сюда корреспонденцию. Я пробыл в Париже всего два дня и не посещал ни ученых учреждений, ни музеев; я просто бродил по улицам. Вся эта глава — заметки измученного и торопящегося на родину туриста, уже пресыщенного другими впечатлениями. Я полагал даже вовсе выпустить ее. Но, раз решившись напечатать свои записки, я не считал уже себя в праве утаить и их конец. Во всяком случае, при других обстоятельствах и имея больше времени, я не остановился бы в «Винчестере» и, быть может, составил бы о Париже иное мнение.

На пороге гостиницы меня встретил толстый и красный француз, сан хозяин; он принял меня за англичанина и на ломанном английском языке пригласил следовать за собою. Предложенная мне комната оказалась в бельэтаже и с громадною кроватью под затейливым и даже величественным балдахином; вместо одеяла, как я узнал вечером, французы употребляют огромную, но легкую перину, под которою спать недурно и тепло.

В столовой, куда я потом спустился позавтракать, стояло пианино, на котором девушка лет 15-ти разыгрывала этюды Ravina. Эти упражнения были, очевидно, не по силам молодой музыкантше, и она делала непростительные ошибки. В ожидании завтрака я стал поправлять ошибки и заметил, что девушка обладает музыкальным дарованием. Но вот в столовую вбегает хозяин (её отец) и без всяких вступлений схватывает музыкантшу за волосы, выталкивает вон и осыпает пощечинами. Полагая, что такие приемы употреблены в наказание за ошибки в исполнении этюдов, я начал объяснять свирепому французу, что ошибки, в сущности, не важные и делались, вероятно, единственно от трудности и недоступности самой пьесы, но в ответ услыхал только страшные проклятия и жалобы на то, что девчонка занимается музыкой, тогда как в данную минуту она должна исполнять разные хозяйственные обязанности в гостинице. При всем моем уважении к отцовской власти, эта дикая сцена произвела на меня тяжелое впечатление и представила в невыгодном свете пресловутые: свободу, братство и равенство.